http://tuofikea.ru/novelty

Москва революционная

Александр Даниэль: «Дело в эстетической несовместимости сегодняшней молодежи с теми, кто стоит у власти»

Есть ли связь между московским протестом 1968, 1991 и 2011 годов? Есть ли у протестующих москвичей разных поколений общие заблуждения и ошибки? Как провинция может отнестись к полному иронии московскому протесту 2011 года? На вопросы редактора раздела «Москвоведение» Артура Соломонова ответил правозащитник Александр Даниэль, сын знаменитых диссидентов Ларисы Богораз и Юлия Даниэля.

— В 1968 году на Красную площадь вышли восемь человек, протестуя против вторжения войск в Чехословакию. Среди протестующих была и ваша мать, Лариса Богораз. Понятно, что нынешняя ситуация отличается от той практически по всем параметрам. И все же, есть ли какая-то генетическая связь между тем протестом и нынешним?

— Выход на Красную площадь с требованием вывести войска из Чехословакии — это был протест уже не политический. После советской интервенции в Чехословакию невозможно было жить так, как жили раньше.

21 августа разделило две эпохи. До 21 августа либеральное протестное движение было на подъеме: в 1966–1968 годах интеллигенция заговорила почти свободно. В начале года, после знаменитого «процесса четырех»*, поднялась очередная, и самая большая петиционная кампания — волна коллективных и индивидуальных писем. Большая, конечно, по тогдашним меркам, сейчас ее масштабы показались бы смешными — но это же был голос протеста после десятилетий полного молчания! И это были не только протесты по поводу приговора Мосгорсуда Гинзбургу, Галанскову и прочим: во многих текстах ставились уже более общие вопросы о политических преследованиях и о политических заключенных, о подавлении гражданских свобод. Чувствовалось дыхание 1968-го: «пражской весны», студенческих волнений в Польше, майской революции в Париже, общего протеста против консервативных элит во всем мире — и неважно, под какими знаменами этот протест проходил. Было ощущение, что еще немного — и советское протестное движение превратится в реальную политическую оппозицию.

И все это закончилось в ночь на 21 августа: либеральная академическая профессура кинулась пить водку и говорить, что жить надоело, что перспектив никаких, что мы погрузились на самое дно нужника и никогда оттуда не выберемся… А восемь человек вышли на Красную площадь. Это был чисто экзистенциальный поступок: ясно же было, что после демонстрации войска никто ниоткуда не выведет.

Но оказалось, что деятельность правозащитников-диссидентов имела, в конце концов, очень важные практические последствия. Именно они отрефлексировали самую важную часть исторического опыта России в двадцатом столетии — опыт гуманитарных катастроф: революции и гражданской войны, красного террора, коллективизации, Большого террора, Отечественной войны и т.д. И в годы перестройки это осмысление, эта рефлексия были предъявлены обществу, стране.

Мне кажется, что современные молодые ребята, может быть, туманно представляют себе эпоху террора (поскольку массовое знание о ней невысоко), но через родителей, через культуру, через воздух они впитали ужас перед вторжением насилия в политическую жизнь. Этот ужас есть у всех. Может быть, даже у нынешних начальников. И в этом — заслуга тех людей, которые десятилетиями упорно писали об эпохе террора.

Но мотивации нынешних протестующих совсем другие, чем мотивации участ-ников демонстрации 25 августа. То был акт отчаяния — а участники сегодняшних митингов ждут перемен, надеются на перемены, хотят добиться перемен.

— Можно ли говорить об одинаковых ошибках протестующих в диссидентскую эпоху и сейчас? Ведь у людей, которые критиковали советский строй, не оказалось ответов на вопрос «что делать, когда он рухнет?». Нет ли схожей проблемы у нынешнего протеста?

— Я бы не говорил в данном случае об ошибках. Это была, скорее, историческая неизбежность.

Диссиденты протестовали главным образом против политических преследований. Это естественно: режим гнобил людей за их взгляды и мнения. Это плохо? Это ужасно, и нельзя это молча терпеть, как нельзя было молча стерпеть танки, давящие «пражскую весну».

Но вот наступила перестройка, и режим внезапно перестал гнобить инакомыслящих. И отовсюду полезли другие проблемы, которые, конечно, были и раньше, но с помощью политических репрессий с ними как-то справлялись, или же цензура не давала возможности составить о них полное представление. Межнациональные отношения, экономические проблемы… Все это оказалось полной неожиданностью даже для властителей умов того времени. Они ведь тоже все предшествующие двадцать лет питались исключительно диссидентской мыслью. А диссиденты об этом писали и думали очень мало; мало кто пытался осмыслить и предугадать, что будет, когда страна станет свободной (возможно, просто потому, что в скорое наступление таких времен почти никто не верил). Вот поэтому девяностые годы и получились такими провальными.

— Вы не видите сходства с нынешней ситуацией?

— Сейчас есть грамотные молодые люди, у которых, как мне кажется, есть свое видение будущего России. Не знаю, насколько их программы разработаны; может получиться, что это опять только лозунги, и ничего как следует не продумано. Но мне кажется, что сегодняшние интеллектуалы лучше подготовлены к работе ради перемен, чем реформаторы на рубеже 80–90-х. И население стало — не скажу, что более грамотным, но более продвинутым во многих отношениях. 20–25 лет назад мы были совсем не готовы к переменам. Хотя очень их ждали.

— Если сравнить нынешнюю протестующую Москву и Москву конца 80-х — начала 90-х, какие вы видите отличия? И есть ли сходство?

— Атмосфера митингов очень похожа. Она радостная, праздничная, в ней нет злобы. Значит, есть надежда, что все это мирно устаканится. Но есть и существенные различия — в первую очередь в политической ситуации.

У демократической Москвы конца 80-х — начала 90-х были вожди. Были лидеры, были нравственные авторитеты, были политические руководители. Сейчас ничего этого нет. Вот на Болотной выступали очень уважаемые мною люди, но их почти никто не слушал. Они себе говорили, а мы себе стояли.

Для той молодежи, которая собралась 10-го на Болотной, для тех, кто придет 24-го на проспект Сахарова, нет никаких партий, никаких политических движений. Есть только две партии — партия «Фейсбука» и партия «ВКонтакте». И они между собой умеют сговориться, в отличие от оппозиционных политиков.

И второе отличие — гораздо меньшая, чем тогда, адекватность власти. Все-таки в эпоху перестройки было встречное движение реформаторской партийной элиты и той преимущественно гуманитарной интеллигенции, которая возглавляла демократические силы. А сейчас — чудовищная неадекватность верхнего начальства. Это видно по их высказываниям. Надо ли лишний раз говорить о прямой линии Путина с народом? Это же слезы!

— Кто они — новые протестующие москвичи? Чем они вас удивили, чем порадовали, чем, может быть, разочаровали?

— То, что вывело людей на Болотную, только условно можно назвать политическими эмоциями. Попытка изложить эти эмоции на традиционном политическом языке будет только сбивать с толку. Я думаю, что главную эмоцию ребят, которые пришли на Болотную, можно выразить простым словом «достало».

Многие мои коллеги и друзья упрекнут меня в легкомысленности, но на Болотной мне очень понравилось отсутствие звериной серьезности. Славный стеб, без злобы, без ненависти. Шарики с надписью «Меня надули». Лозунг: «No pasaran, no kruassan, no marzipan». Когда кто-то из выступающих начал скандировать: «Путина в отставку!», «Патрушева в отставку!», «Чурова в отставку!», группа ребят вдруг хором закричала: «Иванова в отставку! Петрова в отставку! Сидорова в отставку!» (Смеется.) Это протест нового поколения, протест, артикулируемый на его языке. Эти ребята креативны в своем протесте. Они вообще креативны и талантливы. И мне кажется, они лучше нас разберутся, как жить в этой стране.

А власть по-прежнему пытается говорить с народом на приблатненном языке. Вот Путин во время прямой линии с народом вроде работал на тех же шаблонах, на которых работал всегда, — грубил, хамил. Но если раньше это принималось на ура, сейчас он явно не попадает в атмосферу страны. Дело, как всегда, еще и в эстетической несовместимости сегодняшней молодежи с теми, кто стоит у власти. Может быть, в эстетической несовместимости в первую очередь.

Возвращаясь к московским митингам: мироощущение, возникшее в годы перестройки, которое постепенно уходило в течение девяностых и, казалось, совсем ушло в двухтысячные — вдруг возродилось на Болотной площади. Молодые москвичи почувствовали, что это их город, их страна, что от них что-то зависит.

Очень важную вещь сказал Александр Архангельский — про «возвращение исторического времени». У меня такие же ощущения были на Болотной. Те, кто жил во времена перестройки, помнят чувство возвращения исторического времени — оно возникло во второй половине 80-х.

Была надежда, что мы теперь всегда останемся народом, живущим в истории. Но в середине 90-х опять сорвались в безвременье. И вот теперь — новый поворот событий: руководители страны в этом безвременье остаются, а молодые ребята, которые пришли на Болотную, — уже из него вынырнули.

— Мне кажется, такое полукарнавальное мироощущение, которое свойственно тем, кто митинговал на Болотной, вряд ли смогут разделить люди, живущие в провинции. Почему так много иронии? Почему борьба как будто бы невсамделишная? На эти вопросы вряд ли найдут ответы люди из нестоличных городов.

— Пожалуй, вы правы. Провинция вряд ли разделит ту легкость и праздничность, которую мы увидели 10 декабря в Москве. Все-таки Москва живет лучше, ей проще легко относиться к политике и политикам. А в нищих, ограбленных регионах вряд ли люди выйдут с шариками «Меня надули» или с плакатами «Чуров, спасибо, что смешной!».

У ребят с Болотной перспектива есть. Работу они себе найдут. А вот бюджетники из умирающих поселков — не найдут, рабочие с закрывающихся предприятий — не найдут. И это не способствует веселью и карнавалу.

— Не получится ли, что этот ироничный московский настрой будет воспринят провинцией почти как издевательство? И по причине тех же самых стилистических (или эстетических) разногласий возникнет раскол среди протестующих?

— Определенное непонимание действительно может возникнуть. Мне кажется, протестные настроения в регионах могут оказаться окрашенными в коммунистические и националистические цвета. И это, безусловно, проблема.

Поэтому Москве, когда и если дело дойдет до круглого стола между представителями протестующих и властью, важно не забыть про провинцию. Главное, все время держать в голове российскую провинцию.

— В чем, на ваш взгляд, отличие протестных настроений в Москве и в провинции?

— На самом деле в провинции они сильнее. Имя нашего самого высокого начальника там в последние годы никто уже слышать не хочет: и в депрессивных, и в относительно успешных регионах. В губерниях ничего не остается, потому что все деньги забирает Москва, всей ликвидной продукцией распоряжается Москва, всю внешнеторговую активность подмяла под себя Москва. Все недовольны — и местные руководители, и население. И у этого недовольства один адресат — Путин.

— Как вы думаете, москвичи чувствуют свою ответственность за то, что происходит в стране?

— Не знаю, но кажется, что не очень. Москва — это ведь тоже регион, у москвичей тоже свое региональное сознание. И то, о чем думают жители, например, Омской области, не очень понимают в Москве, и наоборот.

Но есть и общее: когда человека ставят, извините, на четыре точки, то это как в Омской области неприятно, так и в столице. А с выборами именно так и произошло.