Туофикеа — общественные новости

При жизни, отчасти из-за Лондона, Бориса Березовского сравнивали с Герценом, сейчас Дмитрий Быков сопоставил его с Львом Троцким и, чуть позже, с Саввой Морозовым, можно мне тоже аналогию? Я тут вспомнил Александра Львовича Парвуса (Гельфанда).

У этого человека совсем плохая репутация, но тут много эмоций, и от большевиков (все же Лев Троцкий ухитрился напечатать ему — живому — некролог в газете), и наоборот (для Александра Солженицына, и не только, Парвус являлся центральной фигурой в деле доказательства происхождения большевиков от германского Генштаба). Сравнивая Бориса Абрамовича с Александром Львовичем, я меньше всего хотел бы использовать это для уничижения покойного. Меня тут интересует структурное сходство.

Да и потом, Парвус — это довольно-таки величественная фигура. В 1900, кажется, году он заявил, что Россию ждет неминуемая война с Японией, Россия потерпит поражение и это станет началом революции, и с 1904, когда война началась, стал пользоваться репутацией гениального предсказателя. Так получилось, что он произвел на свет и Троцкого, и Ленина. Он придумал теорию «перманентной революции», которую Троцкий потом исповедовал всю жизнь, он же придумал тезис, что в России в силу неравномерности исторического развития задачи буржуазной революции должен решать пролетариат, причем в результате вооруженного восстания — это стало теоретической основой всей ленинской стратегии и в 1905 году, и потом, в 1917. Но и то, и другое он как-то походя придумал, похоже просто как изящное тактическое решение в обстановке споров с немецкими коллегами (те полагали, что без буржуазной революции России к пролетарской перескакивать как-то не по-марксистски). Он вывел Троцкого в вожди 1905 года, претендуя на роль его учителя. Главный его дарование — талант переговорщика и уговорщика — он постоянно посредничал между большевиками, меньшевиками, немецкими социал-демократами, крупным бизнесом, немецким Генштабом — со всеми, придумывая самые причудливые комбинации, и до определенного момента ему удавалось прокручивать удивительные дела. После революции 1905 года, когда Горький поймал его на финансовых махинациях с партийными деньгами, он был вынужден бежать в Турцию, он там придумал теорию «империализма как высшей стадии капитализма», выделив колониализм как главный признак нового мирового порядка — это потом все переписал Ленин. Он же заявил о неизбежности империалистической войны за передел мира, но мало этого, сказал, что главная задача коммунистов — повернуть солдат из окопов против своих правительств и сбросить отжившие свое империи. Это потом и делали Ленин и Троцкий — «превратим войну империалистическую в гражданскую» — помните? И опять же, нет ощущения, что это было главное дело жизни Парвуса, это было что-то такое походя. Он как-то вписался в младотурецкую революцию с финансовой стороны, и на посредничестве между немецкими, армянскими (а это время геноцида!) и турецкими коммерсантами сделал себе огромное состояние. Но в Германии в 1915 году он-таки стал продавать эту свою идею повернуть солдат против правительств немецкому Генштабу — это при том, что имелось ввиду повернуть не только русских солдат, а всех, и немецких, и он, собственно, открыто об этом писал, но таки продал! Таки получил миллион рублей на устройство русской революции, и то ли спер эти деньги, то ли отдал Ленину. Похоже все же спер.

Он здорово нажился на войне, устроив посредническую фирму в Копенгагене, через которую гнал контрабанду в Россию, при этом революционеры, считавшие, что деньги идут на революцию, фактически были его торговыми агентами. По финансовым причинам он разругался напрочь и с Лениным, и с Троцким, и с немецким Генштабом, и с младотурками, к 1916 году русские считали его немецким агентом, немецкие социал-демократы — русским, некоторые — турецким, все вместе — вором, никто не хотел иметь с ним дела, но все имели!

После революции он был уверен, что Ленин позовет его министром финансов. Ничего не вышло, хотя это же он, он! — как ему казалось, — произвел его на свет. Он умер в Берлине, один, от инсульта, и таинственным образом оказалось, что к этому моменту все его состояние исчезло. С Лениным, которого породил — умер в один год.

Я думаю, параллелей и сходств столько, что это не нуждается в комментариях. Это был человек невероятной, кипучей энергии. Он очень быстро разговаривал, и все время размахивал руками, как писал Троцкий — будто боялся упасть. Он придумал массу вещей, которые потом прижились на десятилетия, например, в 1905 году он написал, что революционные массы, когда возьмут власть, не будут выплачивать долги царского правительство — и ровно это они и делали через 12 лет. У него не было одного важного качества. «Несмотря на инициативность и изобретательность его мысли, — писал о нем Троцкий — он совершенно не обнаружил качества вождя», — он был слишком индивидуалистом, чтобы кого-то за собой вести, о ком-то печься, он легко продавал людей, позиции, взгляды — все это для него были только позиции в очередных комбинациях.

Он любил быть богатым, Лев Давыдович написал про него с некоторым удивлением, что Парвус c самого начала, с эпохи марксистских кружков 1890-х гг. в Германии, «был одержим совершенно неожиданной, казалось бы, мечтой разбогатеть», любил роскошно жить. По-моему, тут тоже похоже.

Мне тут кажется интересным вот что. Борис Абрамович Березовский строил капитализм, и поэтому его страсть к деньгам всем кажется естественной, хотя Демьян Кудрявцев совершенно прав, когда говорит, что в этой страсти было что-то странное. Ведь очевидно, что если бы его целью были деньги, он бы никогда не сделал того, что сделал, не поссорился бы с Путиным, а сидел бы тут у нас, в России, и мы бы не чувствовали разницы в том, кто владеет «Коммерсантом» — он или осмотрительный и верный дружеским долгам Алишер Усманов. Но все же это нормально, желать быть богатым, строя капитализм. А вот удивление Троцкого можно понять — странно быть таким жадным до денег, делая коммунистическую революцию. Но, заметьте, и Парвус в своей страсти тоже оказался каким-то странным. Стоило успокоится миру, в который он с таким азартом играл — и он зачах, и денег не осталось.

В действиях Бориса Березовского есть одно неприятное свойство, на которое трудно не обратить внимание. Он совершенно не верил в то, во что говорил, хотя при этом очень верил в то, как действовал. Когда Березовский говорит о свободе и демократии, это немного неловко слушать. Он нанес удар по институту выборов, переизбрав Ельцина в 1996 и выбрав Путина в 2000, после двух этих экспериментов уважение к институту выборов в России может испытывать только розовощекий наивный младенец, лишенный избирательного права по малолетству. Это было тактическое решение, он это сделал походя, а теперь это закрепилось в основах нашего государства — неважно, как люди думают на самом деле, важно, как задурить им головы телевизором и как правильно посчитать тех, кого задурить не удалось.

После его войны с Гусинским, когда Первый канал махался с НТВ на глазах у пораженного населения, журналист в России стал существом глубоко презренным, и в самом деле, кому после этого придет в голову, что свобода слова — это ценность? Чья ценность? Вы в своем уме?

Это было тактическое решение, но оно закрепилось насовсем, и вопрос о свободе слова стал у нас вопросом о свободе пропаганды, а это совсем разные вещи. Он придумал, что парламент должен состоять из двух фейковых партий, правой и левой, и они должны изображать борьбу нанайских мальчиков, и это и будет парламентаризм. Это было тактическое решение, но с тех пор мы так и живем, вернее хотим жить, но один мальчик все время хиреет.

Значит ли это, что он ни во что из этого не верил? Ни в свободу, ни в демократию, ни в парламент, ни в уход от тоталитаризма — все фейк? А чего тогда хотел? Денег? А чего все растерял?

Значит ли это, что Парвус ни во что не верил? Ни в коммунизм, ни в пролетариат, ни в революцию, ни в освобождение рабочего класса — все фейк? А чего тогда хотел? Денег? А чего все растерял?

Кирилл Рогов на смерть Березовского написал прекрасную статью о «ренте переходного периода» — я хочу дополнить. Кроме собственно экономических активов, которые зависают между двумя системами в момент перехода от одной к другой, и которые можно прибрать к рукам, есть еще одна вещь — система понятий, которые зависают там же. Все эти идеалы — свобода, нравственность, добро, зло, дружба, предательство, революция, демократия — они, конечно, не теряют своего значения, но мы хорошо понимаем, как влиял на них контекст предыдущей жизни, которая посыпалась к чертовой матери. Каждый же осознает, насколько наивными были наши представления о свободе и демократии в каком-нибудь 1987 году, каждый осознавал, какими наивными были представления о государстве освобожденного труда образца 1903 года, наблюдая за Совдепией в 1923. Но некоторые осознают это гораздо быстрее. Они остро ощущают, насколько относительна вся система координат, в которых осуществляется рефлексия любого действия. А если это так, тогда как мерить эффективность этого действия? В чем?

Мне кажется, что значимость денег резко возрастает именно в этот момент. Для людей такого авантюрного склада они становятся мерилом эффективности действия. Вот трудно сказать, насколько ты продвинулся к демократии, если ты понимаешь, насколько наивны всеобщие представления о ней, но это легко посчитать, если мерить в деньгах — я продвигаюсь к демократии со скоростью один миллион долларов в день. Или двигаюсь к пролетарской революции со скоростью десять тысяч в день — тот же миллион с поправкой на инфляцию. Уже очень далеко продвинулся — на целый миллиард. По ходу дела можно продать и саму демократию, но имея ввиду в дальнейшем обратно ее купить — тут важна скорость оборота. То, в чем считаешь, отчасти воздействует на то, что считаешь, но лишь отчасти — направление движения остается. И именно поэтому деньги оказываются совершенно не нужны, когда ты перестаешь двигаться. Стоишь с линейкой, а мерить нечего.

Тут проблема, потому что таких людей очень трудно понять — то, чем можно понимать, систему понятий, они отменили, а деньги, на которые они это поменяли, куда-то испарились. От них ничего не остается — все забирают их наследники, которые превращают мгновенные комбинации их ума в железобетонные схемы государственного устройства. Остается только ощущение скорости движения — неизвестно куда и зачем, но с головокружительной быстротой, миллион в день. Яркость и острота жизни, измеренная в денежных единицах.