Туофикеа — общественные новости

Не так давно мне написал друг детства, который два года назад, после Крымска, просил меня распространять (почерпнутую, конечно, из перепостов в соцсетях) информацию о «тысячах погибших» и «властях, которые скрывают правду». А теперь, после Крыма, сообщил, что «раньше критиковал Путина, а сейчас по-настоящему поверил ему». И таких, как он, немало. Крымская кампания вызвала настоящий всплеск энтузиазма, и далеко не казенного. Поддержка российской позиции носит не столько прагматичный, сколько морально-этический характер.

Один из аналитических рефренов последнего месяца: российская власть перешла к методам так называемой реальной политики, причем понимаемой предельно просто и, я бы даже сказал, непосредственно: бери, что плохо лежит, отжимай, что не могут отстоять; никакой морально-идеологической надстройки, если есть базис реальных интересов. Но тут-то как раз ничего нового. В действительности Владимир Путин всегда отличался прагматизмом и в политике особо не обременял себя идейными издержками.

Подлинная новизна как раз в том, что власть начала отвечать на моральный запрос общества. На наших глазах происходит морализация российского авторитаризма. Просто русский язык наделил слово «моральный» обязательным положительным звучанием. Но мораль – это не всегда про добро, зато всегда про некие «высшие» ценности, ради которых можно пожертвовать как раз прагматическими соображениями. Только ценности эти могут иметь весьма косвенное отношение к морали «в хорошем смысле». Они могут быть и аморальными.

«Восстановление исторической справедливости» и «защита традиционных ценностей» – вот моральные императивы путинской власти образца десятых. Те самые «духовные скрепы», разошедшиеся на мемы и тем не менее объясняющие тот энтузиазм, о котором шла речь выше. Отдельного упоминания заслуживает «защита русскоязычного населения» – не русского, а именно русскоязычного – такой запоздалый привет этнологу всея Руси Валерию Тишкову, что верой и правдой два десятилетия по заказу Кремля конструировал «российскую нацию», да так и не сконструировал, – чтобы сильно не расстраивался. Вот благодаря такому коктейлю и был стремительно проделан путь из Крымска в Крым.

Тут нужно обратиться к аналогиями из более давней истории. Глядя постфактум на жесткие режимы XX века, мы настолько впечатлены их раскрывшимися впоследствии и, простите, распиаренными преступлениями, что часто хочется взяться за голову, бессильно повторяя: как же они терпели это, как же не видели?! Отсюда представление о тотальном репрессивном страхе, которыми объясняется отсутствие всякого сопротивления. А на самом-то деле эти самые «они», то есть современники и граждане диктаторских стран, и не терпели и видели совсем другое. Стабильность такого рода систем держалась не только и часто не столько на мощи полицейского аппарата, сколько на «политике добродетели», которую власть олицетворяла.

Что именно считается добродетелью, естественно, меняется от раза к разу и зависит от конкретно исторических условий складывания режима. В нашем случае, безусловно, наличествует реакция на «московскую зиму» 2011/12 года. Она была, по-видимому, воспринята властью как нарушение неформального контракта, заложенного в основу первого путинского десятилетия: вы, европеизированное меньшинство, не лезете в политику, а мы, власть, не вмешиваемся в вашу частную жизнь и защищаем от реваншистских настроений консервативного большинства.

И в ответ на московские события началось масштабное наступление на ценностную автономию того самого меньшинства, что заявило о своем праве на активное политическое участие. Ударяют по тому, что создавало его психологический комфорт, – прежде всего по маркерам принадлежности страны к европейскому миру. Опору власть нашла в большинстве, которое ни с каким Западом себя ассоциировать не хотело.

Так из имитационной демократии, которой Россия оставалась на всем протяжении нулевых, наша страна стремительно превращается в «гипердемократию» в терминологии Ортеги-и-Гассета, когда прямо удовлетворяются требования большинства, часто направленные на откровенную маргинализацию и остракизм «других». Собственно, крымский референдум – прямое воплощение такой политики. Оставьте международное право, украинские (изрядно, правда, обесцененные предварительно Майданом) и даже наши собственные российские законы – ну, хотят люди стать россиянами, что ж мы им, отказывать будем?

Моральная составляющая этой системы, как всегда в подобных случаях, зиждется на культивировании образа «чужого», «чуждого», «врага» и специфически российском желании его «нормализовать», сходном по интенции с дворовой логикой: ты чё в шляпе ходишь, самый умный, что ли, а ну сними! Отсюда особенности российского антигейского закона: он не против гомосексуалистов вообще – пусть живут, – а против того, чтобы они распространяли свой образ жизни. Чтоб не выпендривались, короче. Можно увидеть в этом специфическую форму регулирования публичного пространства, можно назвать проще – лицемерие.

Характерно, кстати, что законы, направленные на вмешательство в частную жизнь, апеллируют к детям: гей-пропаганду запрещают среди них, и усыновлять иностранцам запрещают тоже их. Тут и некоторая отсылка к будущему, в котором нуждается любая идеологическая система, и дополнительный моральный пафос: дети – это наше будущее, и это святое.

Итак, наш извод «политики добродетели» отличается изрядной долей лицемерия и неменьшей – агрессивности. Эта выхолощенная мораль. Но самое печальное, что наличествующие альтернативы ненамного лучше. Про «этническую мораль» русских националистов и говорить не хочется – в частности, потому, что, к счастью, она не очень сформирована, хотя и всегда наготове – привет «русскоязычным». Но и у демократического оппозиционного лагеря в запасе пока только «нерукопожатность» и «борьба с жуликами и ворами», что представляет собой не более чем мстительную мечту об очистительном огне.

Кризис, в который погрузилась не очень заметно для себя самой наша страна, – это прежде всего кризис моральный. Запрос на мораль очевиден – ответ на него со всех сторон крайне низкого качества. Причем этот кризис для нас – универсальный, системный. Потому что если вернуться к сугубо функциональному определению роли морали в обществе, то она призвана регулировать отношения «дальнего порядка», то есть такие, в которые мы, с одной стороны, вступаем ежедневно, а с другой – с неблизкими людьми. Не мужем и женой, а с продавщицей в магазине и просто с прохожим в час ночи в темном переулке. И вот именно здесь у нас традиционно самые большие проблемы, самый большой дискомфорт, самая большая угроза.

Чтобы найти выход, стоит разобраться в том, как все начиналось на нынешнем витке. 1991 год был восторженно встречен российским интеллектуальным сословием, в частности, потому, что подвел черту под советским коллективизмом, к тому времени окончательно выродившимся в карикатуру на самое себя. Только вот главными бенефициариями долгожданной свободы оказались недавние комсомольцы, чекисты и партаппаратчики, выстроившие себе аляповатые коттеджи, за непроницаемыми заборами которых открываются шикарные виды на провинциальные помойки. Позавчера они воспевали тело и дело Ленина, вчера активно пользовались тотальной атомизацией общества, освященной вольнолюбивой советской интеллигенцией, сегодня натравливают разгневанное большинство на ту самую интеллигенцию, амбициозно переименованную в «креативный класс», чтобы теперь вернуться к до боли знакомой «пятой колонне».

Выхолощенная мораль сегодняшнего дня – это прямое следствие того, что 91-й год изгнал любую мораль из политической плоскости и освятил индивидуализм даже в его самых примитивных проявлениях. И, похоже, один из немногих шансов на выход из этого кризиса – дать реальный ответ на моральный запрос общества. Единственная революция, которая точно принесет России пользу, – это революция моральная. И возможно, она с опозданием на несколько десятилетий и должна наконец стать результатом векового национального перенапряжения.

Рискну предположить, что новая публичная мораль будет отличаться от всех предложенных сегодня вариантов направленностью не вовне, не на мобилизацию против врагов с помощью любезно настроенных институтов, будь то государственный репрессивный аппарат или революционная партия, а на внутреннюю работу, основанную на взаимном доверии и самоорганизации. Робкие зачатки этого мы видим, к примеру, в той же волонтерской работе, в которой соединена готовность к жертве (временем и деньгами) с готовностью взять на себя ответственность за то, с чем не справляется государство. Это особенно важно потому, что одна из коренных проблем путинской системы в том и состоит, что она пытается старыми административно-полицейскими методами решить задачи принципиально новой эпохи.

Я думаю, что все такого рода структуры, а также благотворительные фонды, религиозные общины, в которых происходит глубокая духовная работа (общение в церковных приходах сыграло большую роль в психологическом восстановлении послевоенной Западной Германии), хорошие школы, да просто семьи, в которых нормальные человеческие отношения, должны быть тщательно хранимы. Без них распад общества рискует приобрести неконтролируемые масштабы даже при относительно благоприятных внешних условиях.

А они могут распад остановить. Мы видели это и во время тушения пожаров 2010 года, и меньше двух лет назад в Крымске.