Туофикеа — общественные новости

Геннадий Селезнев — о том, почему Зюганов пролетел мимо Кремля, а Андропов «усыновил» Жириновского, о недооцененном Чубайсе, стеснительном Абрамовиче, о тайной пружине в «Киндер-сюрпризе», а также о том, что у Бориса Ельцина случилось с «Памятью»

Если писать характеристику на Геннадия Селезнева в традиционной партийной стилистике, без сакраментальной фразы «прошел большой путь от токаря до банкира» никак не обойтись. И это не просто констатация биографического факта. Только люди с сильным характером смогли состояться в двух диаметрально противоположных эпохах, в общем-то не изменяя ни себе, ни своим убеждениям.

— Из каких краев будете, Геннадий Николаевич?

— Считаю себя ленинградцем, хотя родился в городе Серове, на подъезде к которому стоит любопытный знак: одна стрелка указывает на Европу, другая — на Азию. Отец у меня из этих мест. А вот матушка родилась под Ленинградом. У нас была четырнадцатиметровая комната в коммуналке на окраине Выборгского района. Материально жили не очень, поэтому после восьмого класса выбора особенного у меня не оставалось: профтехучилище и школа рабочей молодежи. Почти такая же ШРМ, как в фильме «Весна на Заречной улице», пацанов у нас было мало. Большинству моих одноклассников на тот момент уже перевалило за тридцать пять или даже за сорок, а за парту они сели, потому что в советские времена должность мастера нельзя было получить без среднего образования. Это была настоящая рабочая интеллигенция. Ленинградская! Вот она нас и воспитывала. В профтехучилище я получил специальность токаря. Потом работал на заводе «Компрессор», который тогда назывался почтовым ящиком № 730. Питер во все времена оставался городом оборонного значения.

— Так все-таки Ленинград или Питер?

— Конечно, Ленинград! Сейчас многие называют себя петербуржцами, чем и кичатся. Я не такой старый. Рос, учился и работал в Ленинграде! Когда началась вся эта эпопея с переименованием города, уже был первым заместителем главного редактора «Правды», и мы завели специальную рубрику «Защитим Ленинград!», потому что было видно: референдум по поводу переименования — большой фарс, а главный вопрос сформулирован так, чтобы люди не разобрались. Вот и вышло: хотели сохранить прежнее название города, а проголосовали за переименование… Но многочисленные юридические претензии по поводу некорректной постановки вопроса на референдуме ничего уже не могли изменить. Было время революционных перемен. Долой все советское! Кроме Анатолия Собчака, была и высшая политическая воля переименовать город. Вот и переименовали…

Кстати, понятия «советская интеллигенция», «рабочая интеллигенция» не были идеологическим вымыслом. Ленинград считался самым культурным городом в СССР. Тогда было модно учиться, модно получать знания, модно читать, модно ходить в театр. Поэтому и люди были другими. Ленинградцы, как и все северяне, в общем-то не слишком эмоциональны, однако редко бывает, чтобы кто-нибудь еще так же любил свой город! Но сейчас он стал разительно другим. И, может, правильно, что его переименовали…

А вот демократии, вольницы здесь всегда хватало. Например, в Ленинградском университете с чтением самиздата больших проблем никогда не было. Массовые гонения на вольнодумство — выдумка. Сейчас вообще слишком много фантазий на темы нашего прошлого. Если советское — значит совки, значит уроды… Уроды, конечно, были. Но сегодня их еще больше.

— Дмитрия Сергеевича Лихачева тогда тоже почитали?

— Конечно. Хотя такой уж публичной персоной в то время он не был. Но у «Смены», которую я редактировал, были хорошие связи с Пушкинским домом, поэтому у нас Дмитрий Сергеевич, Николай Николаевич Скатов бывали часто. Знаю, что газета им нравилась. Она тогда многим нравилась. У нас тираж был 230 тысяч экземпляров, а у «Московского комсомольца» только 110 тысяч, хотя Москва в два раза больше Питера. Вот и объясни, почему!.. Шишки, конечно, набивали.

Было дело, открыли мы страничку, которая называлась «Вторая встреча». Люди встретились, но почему-то не обменялись телефонами, адресами, а потом захотели восстановить знакомство. Вот и писали в газету что-то наподобие: встретил девушку, она мне понравилась… Письма публиковали целыми полосами, причем многие по глубине чувств напоминали высокую лирику — откровенную пошлость мы сразу же отфильтровывали. Но кто-то нажужжал первому секретарю Ленинградского обкома КПСС Григорию Васильевичу Романову, будто «Смена» занимается сводничеством. Мне, честно говоря, и в голову ничего подобного не приходило… Короче, собрались меня наградить орденом «Знак Почета», а Романов мою фамилию из списка вычеркнул с комментарием «за сводничество». Кроме того, поступила рекомендация прикрыть «Вторую встречу».

— Прислушались?

— Нет. Хоть и в меньшем объеме, рубрика продолжала появляться. И при этом — вот административные чудеса! — никто уже не угрожал, не собирался отбирать партбилет или выгонять с работы. Но все равно риск был. Такая уж работа. Кстати, буквально через год Романов косвенно передо мной извинился. Формировалась делегация в город-побратим Сантьяго-де Куба. Он сам вписал мою фамилию в состав делегации.

— А ведь Григорий Романов мог стать генсеком…

— Он был бы неплохим генеральным секретарем. При нем город крепко стоял на ногах. Вот говорят, что на Романова работал ресурс члена Политбюро, что Ленинград был на особом положении, поэтому, дескать, там и в глухой застой с продуктами было не так уж плохо. Ленинградцы действительно такого уж тотального дефицита не испытали, даже мясного. Зато Романову досталось от партии и правительства за увлечение гигантоманией в сельском хозяйстве, а конкретно — за строительство агропромышленных комплексов. Но ведь получается, что он был прав! Мелкий частник накормить большой город не способен…

— С Сергеем Довлатовым в «Смене» не встречались?

— Сергея Донатовича в газете часто вспоминали. По духу он был одиночкой, совершенно не мог работать в коллективе и категорически не переносил любую правку, вообще не терпел, когда к его текстам прикасались чужие руки. По опыту знаю, что главным редакторам такие авторы обычно доставляют массу проблем.

На эту тему, кстати, была одна запоминающаяся история. В 1983 году, когда я уже работал в «Комсомольской правде», Евгений Александрович Евтушенко накануне своего отъезда в Штаты, что называется, Христа ради, принес нам поэму «Мама и нейтронная бомба», которую ни одно издание не решилось публиковать. Пришел и говорит: «Может, вы решитесь?» И мы действительно рискнули. К печати поэму готовил мой заместитель Георгий Пряхин. В тексте был момент, который главлит ни за что не пропустил бы, а правку согласовать не с кем, поскольку Евтушенко уже уехал в Америку. В общем, надо было заменить одно не слишком литературное слово, практически матерное. В конце концов Пряхин на свой страх и риск внес правку, ничего, на мой взгляд, не испортив и не исказив. На следующий день о новой поэме Евтушенко говорили буквально все. А он возвращается и вместо благодарности поднимает скандал до небес. Напрочь забыл, что поэму вообще никто не брался публиковать…

В «Комсомолке» я проработал восемь лет. Когда пришел, тираж был восемь с половиной миллионов экземпляров, а ушел при тираже девятнадцать с лишним. И вообще это была газета звезд!

— Потом была «Правда», которую вы спасали до последнего.

— Самым страшным для «Правды» был 1991 год, когда Ельцин распустил КПСС. Нам закрыли все счета, а у нас без копейки зависли за рубежом сорок шесть корреспондентов и главный редактор Иван Тимофеевич Фролов, которого не выпускали из немецкой клиники, пока не оплатит операцию. Тогда я был первым заместителем, поэтому именно мне пришлось звонить Горбачеву, который практически уже ничего не решал да и не хотел решать — был обижен на весь белый свет. Но поскольку Фролов был его другом, все-таки помог. Эвакуация успешно завершилась. К этому времени «Правда» уже не выходила. Тогда мы и переучредили газету из органа ЦК КПСС в газету журналистского коллектива. Главным редактором избрали меня. Надо было перерегистрировать издание. Иду в Министерство печати и информации. Почему-то в кабинете, кроме самого министра — бывшего главного редактора «Московской правды» Михаила Полторанина, оказался еще один проверенный идеологический боец, коммунист со стажем, бывший главный редактор издания ЦК ВЛКСМ «Сельская молодежь» Олег Попцов. За мое воспитание они взялись с партийной прямотой: «Зачем тебе это, Геннадий? Все, история состоялась! Забудь ты про эту «Правду», не ломай себе судьбу…»

Тем не менее я настоял, и газету зарегистрировали. Но денег не было. Надо было искать спонсора. И тут позвонил Егор Кузьмич Лигачев: «Есть один интересный грек по фамилии Янникос. Он узнал о судьбе «Правды» и готов помочь». Прошло какое-то время, приезжает колоритный такой пожилой мужчина: «Я готов помогать вашей газете, но не в качестве спонсора. Давайте создадим акционерное общество «Правда — Интернэшнл». Когда издание станет отчасти иностранным предприятием, вашим властям будет труднее на него давить». Слухи ходили разные, но на самом деле греки ничего на «Правде» не заработали, а вложили порядка десяти миллионов долларов. И мы начали выходить, даже снова открыли небольшую корсеть за рубежом.

Но продолжалось это недолго. В 1993 году нас закрыли за поддержку Верховного Совета. Вице-премьер Владимир Шумейко, который тогда курировал СМИ, поставил жесткое условие: газета возобновит работу, только если уйдет Селезнев. И слово сдержал: буквально на следующий день после моего ухода газете дали зеленый свет. А я включился в политическую деятельность, хотя в КПРФ мне нравилось не все.

— Но все-таки стали в партии вторым лицом.

— В первых замах у Зюганова я никогда не ходил. Был членом президиума, но потом, когда увидел, что Геннадий Андреевич не терпит критики, не признает другого мнения, наши отношения резко осложнились.

Как вообще Зюганов появился на партийном олимпе? Он был замзав идеологическим отделом ЦК КПСС, а первым секретарем ЦК компартии Российской Федерации, которая была образована только в предпоследний год перестройки, стал Иван Кузьмич Полозков. Его и сменил Зюганов — такой настырный, боевой. С виду — пролетарский трибун, неутомимый борец за справедливость! Но через некоторое время стало заметно, что он не делает различия между партией и собой. И вообще считает себя несменяемым и незаменимым. Партия — это я. А потом превратился еще и в конформиста. С одной стороны, власть критикует, с другой — оказывает ей неоценимые услуги.

— Действительно ли Зюганов победил на президентских выборах в 1996 году?

— Это предположительная информация. Ни на президиуме, ни на бюро партии ничего подобного официально не обсуждалось. Но по моим ощущениям и по некоторой информации победил все-таки Геннадий Андреевич. Понятно, что в России власть просто так не передается. Однако тогда ситуация вполне позволяла побороться за победу: в 1996 году Ельцин уже не был таким всемогущим и вряд ли решился бы снова пустить в ход танки. Можно было хотя бы пересчитать голоса, добиться отмены итогов голосования и назначить новые выборы… Не знаю, о чем они тогда договорились!.. Ждем заявленную ночную пресс-конференцию и вдруг поздней ночью узнаем, что Геннадий Андреевич, оказывается, уже поздравил Ельцина с победой…

— Не пытались разговаривать с Зюгановым откровенно?

— Дискуссий он не допускал. А в отношении меня нередко использовался шантаж: дескать, если будешь много выступать, не попадешь в партсписки и автоматом вылетишь из Думы. Хотя как только я был избран председателем Госдумы, не только с ним, но и с бюро партии договорились, что решение фракции на меня не будет распространяться. Это было принципиально, потому что иногда в Думе насчитывалось до одиннадцати депутатских фракций и групп. В такой ситуации председатель просто обязан был оставаться над схваткой.

К примеру, «Отечество» и «Единство» создают в Думе коалицию, получают большинство и начинают перераспределять комитетские должности. История, конечно, некрасивая, хотя подоплека вполне понятна. Зюганов в ответ принимает неожиданное решение: всем членам фракции КПРФ в знак протеста срочно покинуть свои посты в Госдуме. Что за детский сад! Пытаюсь объяснить Зюганову: «Демарш — глупость, избиратели не поймут, с какой это стати нужно добровольно отказываться от должностей». Светлана Петровна Горячева меня поддержала. В общем, мы с Горячевой категорически отказались выполнить это распоряжение. Нашлись и другие «вероотступники». Позже Геннадия Семигина и Сергея Глазьева вымели из фракции, а меня, Горячеву и Николая Губенко исключили из партии. Правда, год спустя Николая Николаевича как осознавшего ошибки простили и даже направили в Мосгордуму. Мы же с Горячевой каяться не стали. Сейчас Светлана Петровна депутат от «Справедливой России», хотя и не состоит в этой партии.

— Вы тоже завязали с коммунизмом?

— Коммунистическая идея — это не Зюганов. По убеждениям я левый, а взгляды у меня социал-демократические. Уже после ухода из КПРФ я создал Партию возрождения России, идеология которой строилась вокруг седьмой статьи Конституции, где речь идет о построении в России социального государства. Но просуществовали мы всего пять лет, пока нам не дали «добрый совет» слиться в едином порыве со «Справедливой Россией». Мы, понятное дело, не согласились. И тогда нам не признали итоги очередного съезда. А потом через Верховный суд партию и вовсе убрали из реестра — чтобы не мешала проекту Сергея Миронова. В общем, оперативно устранили…

— Какие у вас сейчас взаимоотношения с Зюгановым?

— Не считаю его своим врагом. Я не злопамятный человек. Моральная рана зажила. В душе осталась некоторая фантомная боль. Когда встречаемся на каких-то мероприятиях, здороваемся, разговариваем на общие темы. Хорошо, что есть его фракция в Думе. Иначе — полный мрак в светлом единодушии.

— Дискуссии, правда, весьма своеобразные, случались. Взять хотя бы депутата Марычева.

— Это был чудак, в прошлом директор Дома культуры и несостоявшийся артист. Как-то на День пионерии нарядился в шорты и нацепил красный галстук, при случае собирался заявиться на Охотный Ряд вообще в костюме Адама. И таких у Жириновского хватало. Если не Марычев развлекает, то Кашпировский начинает глаза таращить: утверждал, будто может заставить депутатский корпус раздеться догола перед телекамерами, а еще грозил при помощи гипноза влиять на результаты голосований. Конечно, все это полная ерунда, циркачество. Но время от времени приходилось напоминать, что парламент все-таки не цирк, что у нас немного другой профиль работы.

Сама же ЛДПР, несмотря на ее экзотический состав, — непростая партия! А Владимир Вольфович — личный проект предусмотрительного Юрия Владимировича Андропова. Ведь идея отмены шестой статьи Конституции СССР, закрепившей руководящую и направляющую роль КПСС, возникала в общественном сознании еще до перестройки. Вот тогда, в предчувствии неизбежных перемен, и было принято секретное решение о создании партийных структур, способных плавно и безболезненно для правящей элиты забрать власть в стране из рук стремительно теряющей популярность «железобетонной» КПСС. Задумывался некий облегченный вариант компартии, но с более привлекательным названием вроде «Либерально-демократическая партия». А что получилось, то уж получилось… Хотя любой политтехнолог скажет, что Жириновский как политический проект — стопроцентное попадание! Безусловно талантлив, умен, артистичен, подвижен, как биотрансформер, что и позволяет ему стремительно приспосабливаться и самосохраняться в любой ситуации. А какой оратор, какой публицист! Обратите внимание: всегда работает исключительно на грани фола, за словом в карман не лезет и в выражениях не стесняется — чем и располагает к себе своих поклонников.

Кстати, на политической арене Владимир Вольфович был замечен еще в советские времена: постоянно слонялся по Верховному Совету и представлялся всем подряд. Как на работу ходил! Тогда же был снят знаменитый ролик, в котором Жириновский якобы произносит пламенную речь с трибуны съезда. Но это была стопроцентная мистификация, потому что депутатом Владимир Вольфович в советское время даже близко не был. Его звездный час наступил позднее, а ЛДПР стала не только политическим, но в известной степени и коммерческим предприятием.

По моим сведениям, Виктор Степанович Черномырдин, будучи премьером, постоянно встречался с лидерами фракций не только в Госдуме, но и за ее пределами. И заигрался с тем же Жириновским. Большинства в Думе тогда ни у кого не было, и Жириновский беззастенчиво пользовался этой ситуацией. Вот тогда у Владимира Вольфовича и появилось огромное количество партийных штаб-квартир, просто квартир, недвижимости вообще и автомобилей в частности. В первую очередь это, конечно же, был результат его торгов с властью.

Как-то раз, когда Виктор Степанович уже ушел из правительства, мы разговорились. Черномырдин упомянул всуе Владимира Вольфовича, я ему в свою очередь заметил: «Виктор Степанович, что рассуждать о феномене Жириновского, если вы сами его создали? Все же знали, что он торговался с вами буквально за каждый голос». Черномырдин с улыбкой ответил: «А что было делать? Как еще можно было заполучить голоса?»

В первую очередь эти 50-60 голосов, которые давала фракция ЛДПР, нужны были правительству. Особенно при голосовании за бюджет. Так что «Жириновского» выдумали бы и без Андропова. Разве что не такого обаятельного…

— «Яблоко» тоже чей-то проект?

— Из Григория Явлинского готовили лидера молодых демократов, считающих западную модель развития единственно приемлемой для России. И, в общем, с кандидатурой тоже не ошиблись. Для партии, сориентированной на Запад, Явлинский — находка. Он был интересен, он говорил на совершенно новые темы и другим языком, и были моменты, когда молодежь в их партийные ряды валом валила. Уже значительно позже пришло понимание, что в идеологии «Яблока» больше утопии и авантюризма, что их прекраснодушные идеи в принципе не монтируются с российской действительностью. И тогда люди стали уходить. Очень тактично, без оскорблений в адрес соратников ушел Юрий Болдырев, затем Владимир Лукин. Поумнел и электорат, и теперь Григорий Алексеевич — как бы символ несбывшихся демократических надежд, председатель образа некой идеальной партии.

«Яблоко», очевидно, не доиграло свою партию в политике! А вот у Евгения Максимовича Примакова, простите за каламбур, был шанс стать яблоком очень большого политического раздора. Помните, в 1998 году Дума дважды проголосовала против повторного пришествия Виктора Черномырдина на пост премьера? Борису Ельцину оставалось третий раз внести кандидатуру Черномырдина, и, если бы Дума снова сказала нет, ничего не стоило распустить ее.

Мне пришлось несколько раз встречаться с Ельциным, чтобы убедить его все-таки пойти на компромисс. Я сказал ему тогда: «Вы напрасно думаете, что следующая Дума будет менее красной и более послушной. И что тогда — снова, как в 1993 году, танки и стрельба по парламенту?.. Примаков — единственная кандидатура, с которой согласятся все фракции. И единственный мирный выход из ситуации, если, конечно, вам не нужны большие потрясения…»

Ельцин болезненно воспринимал любое упоминание о 1993 годе, но отчаянно сопротивлялся. Прошла отведенная регламентом неделя, всего день оставался до срока, когда из Кремля должны были принести пакет с предложением по кандидатуре премьера… Стране просто повезло, что в ту пору Борис Николаевич время от времени еще садился за круглый стол с лидерами фракций. Это действительно был последний шанс, и мы проговорили, чего прежде никогда не бывало, четыре часа! После этого Ельцин наконец-то сдался. Но как трудно далось ему это решение, как он не хотел Примакова!..

Евгений Максимович, безусловно, сильнее Ельцина, да и умнее тоже… Поэтому для Ельцина он был очень сложным премьер-министром — с характером, со своим взглядом на жизнь, со своим видением экономической и социальной политики. По убеждениям Примаков — социалист, социал-демократ, в таком ракурсе он и пытался развернуть Россию. То есть в сторону социально ориентированного государства. К сожалению, поработать ему не дали, восемь месяцев — это практически ничто. Ни Чубайс, ни Волошин, ни маячивший за ними тенью Борис Березовский не хотели видеть Евгения Максимовича в роли главы правительства. У них был заготовлен совсем другой сценарий.

— Не слишком ли преувеличена историческая роль Чубайса?

— Возможно, наоборот — мы его недооцениваем. Например, помимо борьбы за власть были в октябре 1993 года и другие причины расстрела Белого дома. Именно тогда под грохот танковых орудий был успешно похоронен закон об адресной приватизации, принятый Верховным Советом. Предполагалось, что ваучеры будут именными, но, как только улеглись гарь и пороховой дым, все как бы забыли об именных ваучерах. Взамен появились обезличенные, которыми, если помните, торговали на улице за бутылку водки. При этом никто толком не понимал, что же такое ваучерная приватизация. Да и закона никакого не существовало, а появились подготовленные Чубайсом и буквально на коленке утвержденные Ельциным специальные указы. Иначе говоря, страна вернулась в петровские времена, когда института парламентаризма у нас еще не было и в помине.

Многие возмущались: как же так, в стране существует легитимный парламент (к тому времени уже состоялись выборы в первую Госдуму), а мы живем на подзаконных актах, позволяющих за бумажки продавать лучшие предприятия страны! Причем списки на приватизацию составляли советники, выписанные Чубайсом из-за океана. Вот почему, когда эти списки поступали на утверждение в Думу, мы — коммунисты, аграрии и народники — стояли стеной против. Сопротивлялись, пока хватало голосов. Вы даже представить не можете, какой длины были эти списки и насколько нам удалось их сократить!

— Некоторые депутаты сами активно поучаствовали в приватизации. Например, Роман Аркадиевич Абрамович.

— Депутатом Абрамович пробыл очень короткий срок. Тихий такой человек, не очень запоминающийся как собеседник. Когда он пришел в Думу, то не мог определиться, в какой комитет пойти работать. Записался ко мне на прием, поговорили. Я сказал: «Поскольку вы считаете себя большим специалистом по природным ресурсам, идите в комитет по северным территориям». Так что в определенной степени меня, видимо, можно считать крестным отцом будущего начальника Чукотки. А еще Романа Аркадиевича во время нашей встречи очень интересовало, надо ли каждый день приходить в Думу. Я прозрачно намекнул, что работа в парламенте — не общественная нагрузка, а профессиональная деятельность, но все равно в Думе Абрамович почти не появлялся. И ему, и Сергею Мавроди, да и другим коммерсантам, рвавшимся в Думу, в первую очередь нужен был депутатский иммунитет. Такие люди — своеобразный парламентский спам…

— Трижды вы проходили в Думу по партспискам, четвертый раз — самостоятельно. Есть разница?

— Конечно. Я избирался в Санкт-Петербурге, в 209-м одномандатном округе. Округ был очень тяжелым. Там в свое время работала Галина Старовойтова, а после ее гибели — Сергей Степашин. Но проработал меньше года. А на очередные перевыборы народ просто не пришел, поскольку всем стало ясно, что долго здесь никто не задерживается. В тот раз моим главным соперником оказалась Ирина Хакамада, которая, если помните, голодающим шахтерам Севера порекомендовала собирать в тундре грибы. Меня же она назвала чуть ли не заказчиком убийства «своей лучшей подруги» Галины Васильевны Старовойтовой. Но этот пиаровский прием не прошел, потому что Питер стал другим городом и уже не всем словам верил.

— Что вы знаете об убийстве Старовойтовой?

— Сейчас появилась информация, будто человек, причастный к убийству Влада Листьева, участвовал и в убийстве Галины Васильевны. Также прозвучал намек, что заказчиком убийства Листьева мог быть Березовский… Вот если бы следствие установило, что за деньги были у нее в портфеле в момент убийства!

Одно можно сказать: поскольку к тому времени Галина Васильевна уже три года депутатствовала, деньги предназначались явно не для выборной кампании. Ходили слухи, будто это была плата от татарской общины за поддержку в ряде вопросов и вообще — за активную позицию по татарскому вопросу… Но это, повторяю, сплетни, слухи. Действительно, Галина Васильевна могла пробить любой вопрос, справедливо считалась одним из самых активных ястребов демплатформы, но за политические взгляды в России уже давно не убивают.

Не исключаю обыкновенный грабеж. Как известно, за Галиной Васильевной следили, по этой причине она несколько раз меняла время вылета из Москвы в Питер — возможно, чувствовала или даже знала нечто такое… Но точно знаю, что это убийство не могло быть связано с ее политической или парламентской деятельностью. Тем более с коммерческой. Старовойтова ничей бизнес не порушила и ни в каких рейдерских захватах в отличие от других коллег никогда не участвовала. Она всегда оставалась очень убежденным человеком, который боролся за торжество демократии. В ее понимании.

— Как вы отнеслись к назначению Березовского заместителем секретаря Совбеза?

— Был категорически против, о чем и заявил Ельцину. Мы встречались с Борисом Николаевичем не реже двух раз в месяц. Я совершенно четко знал, что мне отведено тридцать минут, и однажды, когда все текущие вопросы были обсуждены, поставил президента в известность о том, что у Березовского двойное гражданство. А такой человек по закону не может занимать должности в Совете безопасности. Ельцин ответил, что насчет двойного гражданства у него информации нет, а так Березовский — человек «энергичный, с хорошей головой».

Голова у Березовского — кто бы спорил? — очень хороша! Но мне кажется, что Ельцин тогда лукавил: уж он-то не мог не знать о том, что у Бориса Абрамовича на всякий случай припасен израильский паспорт… Не исключаю, что именно мой неудобный вопрос мог стать причиной увольнения Березовского с госслужбы. После разговора в Кремле я не считал себя обязанным держать эту информацию в секрете, и вот тогда общественность забурлила…

— Не пытался ли Березовский наладить с вами личный контакт?

— У нас были встречи. Даже скажу где — в Госдуме, в Ореховом зале, который использовался, когда в моем рабочем кабинете по какой-то причине разговаривать было неудобно. Помню, как он заходил — ссутуленный, продвигается бочком, смотрит в пол, потом поднимает глаза — и будто буравчики в тебя впиваются. Через секунду — снова сама вежливость, но за улыбочкой видно, как пульсирует сумасшедшая работа ума. Сложный человек и совершенно необычный собеседник.

Впрочем, все его визиты были связаны исключительно с текущим законодательством — то есть по профилю, а предложения в общем-то разумны. Только надо было разгадать их скрытый смысл. Припоминаю, как раз в то время шли жаркие споры вокруг закона о разделе продукции. А у Березовского, по всей видимости, к этому законопроекту был свой бубновый интерес. И он предпринял отчаянную попытку склонить меня к тому, чтобы принять закон побыстрее, как говорится, не вдаваясь в подробности. Дескать, «надо решить в принципе, потом, если что, поправим». Как я сейчас понимаю, Березовский спал и видел, чтобы все в стране делалось не по закону, а по понятиям. Разумеется, по его понятиям…

Но эта отчаянная «шахматная партия» тогда окончилась не в его пользу, потому что я придерживаюсь другой точки зрения. К тому же у замсекретаря Совбеза не было никакого права вмешиваться в законотворчество. Совбез не является субъектом законодательной инициативы, это структура при президенте, обеспечивающая исполнение его функций. И вообще различных «советов», как было ему сказано, в стране много. Когда я был председателем Думы, при мне их было пять или шесть, так что в советах Березовского я уж точно не нуждался. Тем более двусмысленных.

— Были ли у законодателей возможности повлиять, например, на Хасавюртовские соглашения? Там ведь без Березовского тоже не обошлось…

— Скажу откровенно: заранее мы ничего не знали, ситуацию отслеживали по факту. Понятно, что условия, на которых были заключены Хасавюртовские соглашения, никого не устраивали. Казалось, что живешь в нереальном мире, что этого просто не должно быть… И по этому поводу у меня был достаточно откровенный разговор с Ельциным. Он тогда так ответил: «Другого варианта у нас нет».

Проблема глубже: зачем вообще нужна была эта война? И тут все упирается в характер Бориса Николаевича. Ведь поначалу Дудаев был вполне лояльным генералом. Просто надо было учесть специфику этого народа, характер, чуть откорректировать в этнографическом плане кремлевский протокол. Но Ельцин, как сейчас помню, неожиданно завелся: «Это что же, он тут у меня будет в папахе расхаживать?» Словом, Дудаева разозлили до невозможности. Это было несложно, поскольку его уже подпирали со всех сторон местные криминальные кланы, которые действительно хотели скандала с Россией, хотели противостояния, хотели войны, чтобы было проще наживаться на бандитизме…

А без Березовского, конечно же, не обошлось. Я уверен, потому что решение назначить Александра Лебедя в качестве главного миротворца было по-иезуитски выверенным — почерк знакомый! Получалось так: если сам секретарь Совбеза, известный на всю страну генерал, вдруг запросил мира у чеченцев, значит, другого по определению не дано! На самом же деле не у нас, а у чеченцев силы были на исходе, и, получив неожиданную передышку, они восстановились и через несколько лет нанесли удар в Дагестане. Но в тот момент ни Березовского, ни Лебедя уже не было в большой политике. Спросить было не с кого.

— Как вообще строились отношения красного парламента с властью?

— Дума никогда не была красной. Коммунисты не были в большинстве. А главной проблемой был бюджет, который мы, сколько помню, никогда не могли принять вовремя. Многие министры приезжали с уговорами, особенно часто бывал Владислав Сурков, на которого были возложены функции связующего звена между парламентом и Кремлем. Я же одно твердил посланцам исполнительной власти: чтобы избежать проблем с бюджетом, работайте с фракциями. Проблема в том, что Ельцин поначалу ну никак не хотел встречаться с левыми — то есть с Зюгановым, Рыжковым и Харитоновым. Но за каждым было много голосов, и главное — было что обсуждать. Например, сельскохозяйственное производство. Однако еще при Егоре Гайдаре на полном серьезе было сказано, что аграрный сектор — черная дыра, поэтому тратиться на него особо не следует. Вот, дескать, вступим в ВТО, тогда заграница нас прокормит!

Сейчас все это смешно слушать, но так было. Причем проблемы возникали не только с президентской администрацией, с правительством отношения у законодателей тоже складывались по-разному. Многое здесь зависело от премьера.

За восемь лет моего председательства в Думе раз семь, по-моему, сменили председателей правительства. До Путина был Сергей Степашин. Вот по кому сразу было видно, что он военный человек — выправка, манера разговора, аккуратность! Но насколько Степашин был самостоятельной фигурой — вот в чем вопрос. По моим данным, анализировать итоги российской приватизации Сергей Вадимович начал еще в премьерском кресле, продолжил в ранге руководителя Счетной палаты. На эту тему был подготовлен сенсационный доклад, но обсудить его в Думе, опубликовать так и не позволили.

— А Сергей Кириенко?

— Никто не предполагал, что выбор остановят именно на Сергее Владиленовиче. Правда, он был другом Бориса Немцова, но срок госслужбы у Кириенко был настолько незначительный… Естественно, через Думу он проходил с большим скрипом да и правительством поруководил меньше остальных. Это теперь все понимают, что назревал дефолт 1998 года и нужен был крайний… По моим данным, с Кириенко договорились заранее. Сказали: ты не волнуйся, после дефолта мы тебя снимем, но в обиду не дадим… И не дали — ни та власть, ни нынешняя.

Перед пленарным заседанием я, как правило, встречался с кандидатом в премьеры в комнате президиума — на 10-15 минут разговора. И, конечно же, не мог не спросить у Кириенко: «Вы, наверное, очень смелый человек, если соглашаетесь возглавить правительство такой большой и такой проблемной страны?» «Ну, Геннадий Николаевич, — бодро ответил Кириенко, — у меня будет сильная команда, я знаю, на кого опираться, мы изменим состав кабинета министров, мы найдем людей, которые хорошо понимают в экономике, в политике. И у нас все пойдет хорошо!»

Известно, как пошло…

— У Чубайса были попытки стать премьером?

— Знаю, что были. Но хотеть не вредно! Всерьез такая перспектива никогда не обсуждалась. Чубайс — имя нарицательное, за него Дума никогда не проголосовала бы. И Ельцин этого не мог не понимать, я по нему видел — по его ответам на мои вопросы. Все-таки мы немало общались.

При президенте Владимире Путине я второй раз стал председателем Госдумы, хотя у него была возможность не рассматривать мою кандидатуру. Да и политический климат был тогда явно не в мою пользу: выборы губернатора Московской области формально завершились для меня поражением. Но фактически это была моя победа, о чем Владимир Владимирович, конечно же, знал.

— Там, говорят, телефонный фактор особую роль сыграл.

— Избирательная комиссия во втором туре откровенно работала на Бориса Громова. При этом армия по распоряжению генерала Квашнина голосовала против меня, ну и Юрий Михайлович Лужков сделал свое дело. Перед вторым туром он пригрозил: если победит Селезнев, все подмосковные телефоны переводятся на «8», то есть станут межгородом, а городской транспорт, который связывает Москву с ближайшим Подмосковьем, перейдет на междугородний тариф. А это, между прочим, Химки, Балашиха, Одинцово и т. д. И действительно, потом, когда стали сверять результаты, выяснилось, что как раз эти районы и дали мне минус.

Какой у Лужкова был резон поддерживать Громова? Юрий Михайлович — крестный отец дочери Бориса Всеволодовича. Он, видимо, рассчитывал, что Громов в знак благодарности за поддержку станет его карманным губернатором, а у дорогой Елены Николаевны не будет никаких проблем со строительством за МКАД. Но генерал Громов проявил характер. И это его неплохо характеризует, потому что действовал Лужков, как бульдозер без тормозов.

— Почему Дума так легко утвердила в должности премьера Владимира Путина?

— Путина мало знали, потому что он не был публичным человеком. Такова специфика его службы. Его должность в администрации президента тоже не предполагала широкой известности, а вот работа в ФСБ оставила позитивное впечатление. Молод, умен, не болтлив, рассудителен, точен в оценках. Поэтому Путин спокойно прошел в председатели правительства. Но, честно говоря, никто и подумать тогда не мог, что премьерство его пройдет по короткой программе, что Ельцин совсем скоро уйдет, а Путин станет президентом.

— Инициатором импичмента Ельцину были вы?

— Точнее, одним из инициаторов.

— Насколько помнится, вы также были автором идеи изменить Конституцию и таким образом вообще устранить институт президентства.

— В жестком варианте речь об устранении президентства не шла. Суть моей идеи заключалась в том, чтобы ограничить президентскую власть. Чего мы действительно хотели, так это того, чтобы у нас в стране была сильная исполнительная власть, подотчетная законодательной, а роль президента сведена до минимума. Чтобы президент оставался чем-то вроде символа государственности — как, например, в ФРГ или Италии. Впрочем, признаюсь: было время, когда я действительно мечтал, чтобы Россия превратилась в парламентскую республику. Потом понял: еще рано! До парламентской республики мы и сейчас не доросли.

Помните популярное в то время выражение «непредсказуемый Ельцин»? А почему он был такой непредсказуемый? Да потому, что закон позволял ему вести себя непредсказуемо! Я давно знал Бориса Николаевича. Он был первым секретарем Свердловского обкома, а я, будучи главным редактором «Комсомолки» и членом бюро ЦК ВЛКСМ, неоднократно приезжал в Свердловск. Там мы и познакомились. Потом, когда Ельцин стал первым секретарем Московского гор