Туофикеа — общественные новости

Владимир Тольц: В сегодняшней передаче мы продолжим чтение и обсуждение «антилиберального манифеста» историка, профессора Юрия Афанасьева «Возможна ли сегодня в России либеральная миссия?»Но прежде — несколько вопросов к ее автору.

Юрий Николаевич, мы начали читать в эфир Вашу статью. Пришло, я бы сказал, просто небывалое количество отзывов. Одни Вас одобряют, другие, наоборот, клеймят. Большинство, Юрий Николаевич, — вот тут я должен Вас огорчить, если Вы сами еще не осознали этого, — все, что вы говорите, не поняло.

Здесь возникает очень серьезная, на мой взгляд, проблема. Они реагируют на имя, они реагируют на впечатления от Вас в прошлом, а все, что Вы говорите сейчас, им, в общем, непонятно. Один из типов реакции — «я не понял, но скажу»… Второй из типов, прямо вот так начинается один из отзывов — «почему все это не сказать проще, а значит понятнее?» и т. д. Некоторые не жалуются на то, что не поняли, но, судя по содержанию их отзывов, абсолютно, извините, ни черта не поняли!..

Возникает вопрос. Вы писали, скажем так, столь усложненным и, я даже рискну сказать, не очень русским языком в расчете на какую аудиторию? Вы кому это адресовали? Это первый вопрос. Второй вопрос поставлен разрушением Вавилонской башни. Почему же вы — автор и его читатели/слушатели — не понимаете друг друга, говоря, как Вам кажется, на одном языке? В чем причина?

Юрий Афанасьев: Собственно говоря, весь этот текст или вся эта статья писалась на тему о том, что массовое сознание русских людей сегодня, в том числе и сознание тех, кого я называю либералами, (неважно системными или несистемными), как бы представителей, скажем так, образованного класса, все сознание этих людей характеризуется именно неспособностью к самокритике, а следовательно и неспособностью к самоидентификации. Россия дожила до такого состояния в виде ее массового сознания, что она не способна воспринимать себя самокритично. Это же, я считаю, самая большая трагедия и есть. Поэтому, когда Вы говорите, и я это вижу сам по очень многим откликам на этот текст, что меня не понимают, это есть подтверждение того, о чем я и хотел сказать. Тем не мене, я все-таки писал этот текст с надеждой, что, может быть, такой текст заставит людей подумать о своей способности к самокритике, о своей способности воспринимать написанное.

Смотрите, какая штука получается. У нас даже такие, казалось бы, простые слова как «покаяние»,- я не случайно об этом сказал тоже в тексте, — воспринимают как какое-то разовое действо. Покаялся — и получил отпущение грехов, а еще лучше воспринимают это покаяние как необходимость раскаяться перед кем-то другим. И вот наши руководители, даже первые руководители очень часто говорят — у нас нет повода каяться не перед кем бы то ни было, не за что нам каяться. Вот примерно так. А ведь дело-то в том, что даже в Библии это слово «метанойя» переведено как покаяние. На самом деле, оно переводится как передумывание, переосмысление, причем не разовое передумывание, а постоянное раздумье с целью приобщения к истине.

Когда мы откровенно признаемся по какому-то поводу или кто-то из нас, что мы не понимаем, кто мы есть и как мы стали такими, какими мы стали, ведь разве может быть что-нибудь страшнее вот этого откровения, этого признания очень многих людей.

Владимир Тольц: Я вижу, попытка призвать Вас к «переосмыслению» Вашего собственного текста меня к успеху не привела. Не то, что я хотел, чтобы Вы покаялись, я задавал просто вопрос: Вы, когда писали, Вы понимали, что Вас не поймут или нет? Русская литература, к примеру, к которой Вы в постижении как бы «русского мира» (мы об этом еще будем говорить) апеллируете, современная русская литература, сколь бы сложна она не была,- возьмем пример писателя Владимира Сорокина, — она понимаема всеми. (Пелевин, к примеру, — тоже понимаемый…) К ним можно относиться по-разному, что и происходит, но их понимают все читатели. Вас, как мне кажется, большинство читателей не поняло. Так вот, исходно Вы понимали, к кому Вы адресуетесь — к понимающему или нет? Вы понимаете, что большинство людей сейчас Вас не поняло?

Юрий Афанасьев: Я не совсем уверен, что большинство. Может быть, большинство из тех, кто прочитал. Это возможно. Но я вижу, что все-таки достаточно много есть людей, которые поняли. И это в меня тоже вселяет надежду, что может быть еще не совсем все потеряно. Дело в том, что те вещи, о которых я пишу, как мне кажется, их надо понимать. Но для этого, конечно, надо иметь некоторые навыки обращения к научным текстам, так я скажу, а не только к литературным, не только к художественным. Сейчас более или менее философический текст или научный текст не понимается даже людьми с высшим образованием очень часто. Ну и что же? Из этого можно сделать вывод такой — или не писать вообще, не разговаривать научным языком с собеседниками…

Владимир Тольц: …или делать его более доступным.

Юрий Афанасьев: С этой точки зрения, этот Ваш вопрос как критику воспринимаю на 100%. Если у меня будет возможность, я, конечно, буду стараться писать то же самое, но может быть другим языком. Это каждому, между прочим, полезно.

Владимир Тольц: Прекрасно! А теперь приступим к продолжению чтения текста.

Диктор: «Тревожные сигналы об утрате человека в качестве объекта познания появились и на российской почве. Однако изначально исходили такие сигналы не из науки, а из великой русской литературы. Официальная же академическая наука — как некий способ социализации ученого сообщества, как некий этнос — оставалась (и до сих пор остается, что особенно существенно для темы данной публикации) непроницаемой для подобных сигналов. По изысканиям нашей отечественной литературы — под таким углом зрения их рассмотрел Алексей Давыдов, — русский человек как носитель определенных культурных особенностей это «пародия человека» у Пушкина, «нравственный калека» у Лермонтова. Это «мертвые души», «человек ни то ни сё», «свиные рыла» у Гоголя. Это человек-«урод» у Гончарова, «человек недоделанный» и «вывихнутый» у Тургенева. Это человек, который не может принимать никаких решений, у Чехова. Это «бесы» у Достоевского, шариковщина у Булгакова, озверевшие народ-«красные» и народ-«белые» у Шолохова и Пастернака.

Высокомерная официальная наука, как и российский социум, который она обслуживала, не усмотрели в таких знаках тревоги для себя самих потому, видимо, что сочли их исключительно (или всего лишь) художественными образами, но никак не результатами познания исторической реальности. Познания средствами искусства и, в частности, как в данном случае, средствами литературы. Ведь подобные знаки — именно такой русский человек как носитель определенных культурных особенностей — свидетельствовали, что их означаемое — русский тип культуры — не способно адекватно реагировать на вызовы современности и, следовательно, пребывает в состоянии глубокого кризиса.

В самих науках о человеке и обществе обоснование необходимости поворота в сторону синтетического, системного постижения исторической реальности и сам такой поворот наметились еще в советское, «доперестроечное» время, но и до сей поры он представлен в россиеведении лишь маргинальными исследованиями.

В этой связи в качестве примеров укажу на Михаила Михайловича Бахтина как на мыслителя и философа, чьи работы методологически важны и нашли отражение практически у всех гуманитариев, работающих над проблемами синтеза. Из россиеведов в подобном плане сошлюсь на московско-тартусскую семиотическую школу Успенского-Лотмана, на школу лингвистической компаративистики Вячеслава Всеволодовича Иванова. Среди историков выделю таких, например, как Александр Александрович Зимин, Юрий Сергеевич Пивоваров, Андрей Ильич Фурсов, среди социологов — Игорь Моисеевич Клямкин, Татьяна Ивановна Кутковец. Наконец, укажу группу (школу) гуманитариев — историков, культурологов, искусствоведов, — которые в свое время много и плодотворно работали в семинаре во главе с ныне покойным Александром Соломоновичем Ахиезером. В нее, в частности, входили и неоднократно выступавшие на семинарах «Либеральной миссии» Андрей Анатольевич Пелипенко, Алексей Платонович Давыдов, Игорь Григорьевич Яковенко. Насколько я могу судить по стенограммам, за единичными исключениями они не получили здесь поддержки по основным концептуальным положениям.

Камнем преткновения стало разработанное Фурсовым и Пивоваровым положение, или понятие, — «Русская Система»: и в качестве исследовательского приема, и как историческая реальность. Эвристическая ценность данного понятия заключена в возможности системного подхода, основанного на целостном, синтетическом видении культурно-исторической реальности. Такой подход позволяет его авторам и последователям преодолевать дисциплинарную расчлененность гуманитарного знания и удерживать в поле зрения российскую реальность, по мнению А.А. Пелипенко, «не разъятую искусственно на традиционные дискурсивные области: социально-политическую, экономическую, военную, культурно-психологическую, религиозную, художественно-эстетическую и т. п.».

В своих суждениях и выводах о «Либеральной миссии», как об одном из институциональных олицетворений системного либерализма вообще, я не просто опираюсь, но использую изыскания упомянутых исследователей «Русской Системы», а также исследователей теоретико-методологических проблем русской культуры. Разумеется, я опираюсь и на свой личный опыт общения с этой системой, и на свой опыт исследования и ее самой, и других проблем исторического знания.

Таким образом, если предельно сжато подытожить сказанное выше, получится следующее: мыслительная сфера, откуда проистекает принципиальный догматизм системного либерализма, — теории, понятия и ценности, которые не выводятся из русской реальности, а навязываются ей как обобщения не русского, а западноевропейского исторического опыта.

Отрицание европейских либеральных ценностей в качестве универсальных и для России, как правило, воспринимается как русский национализм — или же как отказ в стратегическом целеполагании от западной ориентации вообще (в плане цивилизационных координат) и переориентацию неизвестно на что: то ли на Восток, то ли в Евразию, то ли в Азиопу. Я пытаюсь показать, что европейские либеральные ценности неприемлемы для России не с той точки зрения, хороши они или плохи сами по себе, а потому, что они внеположны ей и, следовательно, навязываются России как догмы чистой воды. («Навязываются» обычно «аутсайдерами», кем-то «извне», сторонними внешними силами, и используя эту терминологию, мы перекладываем ответственность за происходящее на «внешнего врага». В нашей истории были и «навязывания», и «заимствования». Навязывание часто связано с тотальным насилием. И таких примеров много, начиная с эпизода случайного выбора религиозной формы Ольгой, и последовавших насильственного крещения (огнем и мечом) и «альфабетизации». Кстати, в ключевой момент выбора, обычно, просчитываются многие факторы и КПД: так вот с точки зрения ресурса и затрат, крещение, конечно, было гораздо дешевле, быстрее и практичнее. Опять же, крещение возможно осуществить в коллективной форме — массово и «быстрыми темпами». А вот «массовое обрезание» не снилось даже Иерониму Босху, и, безусловно, закончилось бы неслыханной резней. Сказанное, кстати, в полной мере относится и к насильственному внедрению марксистских догм, тоже западных. Кстати, анализируя дуальную оппозицию «имманентное-привнесенное», импортированные ценности рано или поздно терпели крах на нашей обширной территории. Возьмем, опять же наиболее отдаленные по времени события. За тысячу лет теоретически они могли бы прижиться и освоиться (то есть стать «своим») на нашей почве — крещение и грамотность. Россия до сих пор — территория торжествующего язычества. По Лескову «Русь была крещена, но не просвещена». Всеобщей катехизации как не случилось тогда, на момент крещения, так не произошло её и до сих пор. Да и по части грамотности население наше, хоть и живет в самой «читающей» стране, по сущностной характеристики его сознания, по-прежнему остается традиционалистским и, с точки зрения способности рационального постижения действительности, неграмотным. А вечный спор западников и славянофилов…? Никон и Аввакум…, Петр, как пример концентрированной (кристаллизованной) страсти к заимствованиям всей плеяды русских царей… Итог этих попыток — 74 года марксистских, плюс 20 лет «либеральных» — трагический: с одной стороны, десятки миллионов жизней и всеобщая моральная деградация, с другой — вся Россия превратилась в страну манекенов и симулякров. Все, какие только возможно, формы мы за последние века на Западе позаимствовали, а о смыслах и обстоятельствах, которые сделали там все подобные формы возможными, мы, из-за принципиального догматизма нашей интеллигенции, так никогда даже и не успели задуматься.

По Константину Леонтьеву, например, русский народ специально не создан для свободы. То есть парадигма русскости, согласно ему, — империя, приоритет государства над личностью и целостность всей сколоченной силой территории вместе с покоренными и подчиненными власти людьми на ней. Парадигма же «свободный человек в независимой и свободной стране», якобы, принципиально с Россией не совместима: дай свободу — тут же все народы вместе со своими землями разбегутся в разные стороны. Отсюда, из такого априорного символа веры, все эти нынешние «Красные проекты», «Пятые империи», всевозможные «Восстановления монархии». В том числе, отсюда же и путинский проект — парадигма Велико-, Энерго- и Сувереннодержавности; в том числе, здесь и чубайсовская «Либеральная империя» — все из той же парадигмической серии. Отсюда и поворот в ту же сторону, в сторону всевозможных «Проектов Несвободы» господствующих массовых настроений в современной России.

Такому повороту в сильной, даже в решающей степени способствовала двадцатилетняя попытка навязать россиянам так называемый либерально-демократический ельцинско-путинский, гайдаровско-чубайсовский проект. В этом плане телевизионная победа сталиниста Кургиняна над либералами Млечиным и Сванидзе по всем вопросам на «Суде времени» в соотношении 90 на 10 — прямой результат наложения насильственного внедрения подобного проекта на архаику массового сознания россиян. Люди, сотрудничающие с властью в Русской Системе (здесь я имею в виду системных либералов), то есть практикующие в рамках данной властной парадигмы, вольно или невольно, осознанно или несознательно укрепляют существующую пагубную парадигму. И тем самым блокируют (скорее всего, уже заблокировали), может быть, единственно возможный, выпавшей в 1991 г. шанс на выход России из цивилизационного тупика.

Словом, — Русская Система, и точка».

Владимир Тольц: Ну, о «Русской Системе» и судьбах России речь пойдет в следующих передачах. А сейчас я хочу предоставить слово исследователю византийской и русской истории (в частности, истории юродства) профессору Сергею Аркадьевичу Иванову.

Сергей, прежде всего, Ваше общее впечатление от «манифеста» Афанасьева, Ваши представления о причинах его создания, оценка его общественной и политической значимости, о том, каковы будут резонанс и последствия этой публикации?

Сергей Иванов: Его общественная значимость близка к нулю, как впрочем, к сожалению, и значимость большинства выступлений подобного рода. Поскольку Юрий Николаевич — фигура знаковая в историческом плане, то, пожалуй, тем не менее, это заслуживает некоторого рассмотрения.

В его поразительном «манифесте» Юрий Николаевич отрицает, собственно, то главное, чем он запомнился людям в России. Он был одним из вождей перестроечного движения. Он руководил гигантскими толпами людей, 100-тысячными манифестациями, в которых и я с великим энтузиазмом участвовал. В общем, поэтому сохранял о нем теплые воспоминания, как о первой любви, так сказать. В своем манифесте он отрекается именно от этой части своего жизненного опыта. Он говорит, что это было не что-то там не возрождение, а возбуждение народа. Он глубоко меня этим задел и оскорбил.

Тем самым, как-то он отказался от этой части своей биографии, которой может гордиться, на мой взгляд, и, в общем, утверждая, что в России нет никакой научной мысли достойной, он отчасти дезавуировал и вторую вещь, за которую Россия, может быть, лично ему, Юрий Николаевичу, благодарна. А именно — создание Российского гуманитарного университета. Да, он тем самым перечеркнул обе эти составляющие и остался с тем, что есть в его жизненном багаже кроме этого.

А кроме этого у него есть руководство Всесоюзной пионерской организацией имени Владимира Ильича Ленина, освобожденная комсомольская работа, бурная деятельность в Академии общественных наук ЦК КПСС, держимордство идеологическое в Институте истории, членство в редколлегии журнала «Коммунист» и, наконец, создание монографии в 1980 году под названием «Историзм против эклектики»…

Так вот, мне хочется сказать, что именно этот благородный призыв и должен быть обращен ко всему тексту, созданному Афанасьевым — немножко «больше историзма и немножко меньше эклектики». Потому что весь этот текст представляет собой сплошную эклектику. Он не выдерживает вообще никакой разумной критики.

Владимир Тольц: Мнение доктора исторических наук, профессора Сергея Иванова. В следующих передачах по антилиберальному манифесту Юрия Афанасьева вы еще услышите и Сергея Аркадьевича, и Юрия Николаевича, и других уважаемых специалистов — историков, политологов, философов и политиков.