Туофикеа — общественные новости

Сложное взаимодействие Вашингтона и Пекина постепенно становится основной интригой мировой политики, охватывая не только Азиатско-Тихоокеанский регион, но и мир в целом. В частности, так называемые «арабские революции», а также провозглашение независимости Южного Судана многими наблюдателями связываются со стремлением Вашингтона оттеснить Пекин от ближневосточных источников нефти и газа и путей их транспортировки.

В последние недели актуализировался спор между Китаем и некоторыми его соседями по поводу принадлежности двух групп островов — Спратли и Парасельских. США отправили в регион авианосец «Джордж Вашингтон», куда был организован визит в том числе и вьетнамской делегации. А история со сбитым в Пакистане вёртолетом, доступ к которому китайских специалистов был организован обиженными на американских патронов местными военными, вновь актуализировал тему соперничества Вашингтона и Пекина в Южной Азии — потенциально крайне взрывоопасном регионе, напичканном не только застарелыми противоречиями, территориальными и этноконфессиональными спорами, но и ядерным оружием.

По мнению некоторых специалистов, американская дипломатия применяет на «китайском направлении» те же средства, которые в своё время использовались по отношению к Советскому Союзу, а именно — выборочное взаимодействие и «настойчивое» сдерживание. После того, как китайские контрагенты совершенно обоснованно расценили выдвинутую Бжезинским идею G2 (американо-китайского кондоминимума в международной политике) как нехитрую «обманку», можно предположить, что акцент будет сделан на «сдерживании». Напоминание о «сдерживании» Советского Союза, двадцатилетие распада которого вскоре начнут «торжественно» отмечать на его обломках, но уже применительно к Китайской Народной Республике, само по себе весьма показательно.

Как известно, одним из эффективных механизмов разрушения Советского Союза оказался «национальный вопрос». Национальные проблемы в Советском Союзе (впрочем, не только там) были и впрямь далеки от своего решения, однако итоги 20-летнего постсоветского развития новых независимых государств дают еще меньше поводов к оптимизму. Китайский же опыт «модернизации» и поныне является предметом острых дискуссий относительно возможности (на определённом историческом этапе) реализации некоторых его элементов на постсоветском пространстве (и, в частности, в России). Представляется, что и в своей национальной политике китайские власти в полной мере учли печальный опыт распавшегося СССР. Разумеется, этот факт не может не вызывать вполне понятного раздражения (со стороны недоброжелателей), но вполне оправдано и стремление к позитивному осмыслению опыта «унитарного многонационального государства» (формулировка из Конституции КНР) в условиях растущих внутренних и внешних вызовов.

Власти «Поднебесной» в своей внутренней политике сталкиваются с этноконфессиональными проблемами, которые, по странному стечению обстоятельств, имеют свойство обостряться всякий раз, когда в диалоге Пекина и Вашингтона (скажем так) усиливается недопонимание. Напомним: в состав КНР входят, в частности, Синьцзян-Уйгурский, Тибетский автономный районы, а также автономный район Внутренняя Монголия, статус которых закреплён на уровне Конституции и ряда законов. При этом китайская модель национальной районной автономии имеет принципиальные отличия как от западных либеральных, так и от советских (приведших в конце концов к кризису национально-территориального устройства СССР (1)) моделей федерализма, как и сама китайская модель многонационального социалистического государства. В больше мере основанная не на правах, а на прагматизме и комбинации социалистических идей и традиционных китайских теорий управления (конфуцианства), она предполагает несколько моделей автономии в зависимости от различных обстоятельств. Права нацменьшинств в большей степени соблюдаются в области экономики, культуры, здравоохранения, чем в области политических прав. Несмотря на то, что с позиций либеральных теорий автономии, китайская модель в действительности «фактически не имеет смысла», с точки зрения «политики реального» она имеет свои несомненные достижения в сфере экономики и культуры, а также в деле сохранения единства и территориальной целостности государства (2).

Однако в течение последних нескольких месяцев стабильность национальных окраин Китая подвергается серьезным испытаниям. Так, в конце мая и начале июня по Внутренней Монголии прокатились массовые столкновения на национальной почве, не оставшиеся без пристального внимания американской прессы. В течение лета сохранялась напряжённая обстановка и на западе Китая, в Синьцзян-Уйгурском автономном районе, значительную часть которого составляют исповедующие ислам уйгуры и представители других мусульманских народов Центральной Азии.

И всё же наибольшее внимание «международного сообщества» приковано к «тибетскому вопросу». В марте 2008 году, в годовщину восстания 1959 года и за несколько месяцев до начала Олимпиады в Пекине, некоторые районы так называемого «Большого Тибета» оказались охваченными массовыми беспорядками, которые актуализировали тему внешнего вмешательства — по крайней мере, на уровне гуманитарной риторики (3). Следует отметить, что тибетская тема на Западе популярна чрезвычайно, однако представляет собой либо адаптированный для обывателя поверхностно-фольклорный буддизм «light», либо комплекс научных исследований, большинство из которых несёт на себе отпечаток политизированной пристрастности. Явная или незримая симпатия западных исследователей к тибетцам в сочетании с постоянной апелляцией к конкретным фактам и к международному праву является сильным оружием в борьбе за права тибетцев на территории Китая (4). Односторонняя интерпретация исторических фактов (5), нежелание рассматривать целостную картину событий лишний раз оттеняет лицемерность призывов «не ворошить прошлое», адресованных «неудобным» народам. Оперируя характерными для западного дискурса терминами, такими как «права человека», «свобода» и т.п., американские и европейские авторы часто не принимают в расчёт культурно-исторические особенности тибетцев, их длительные, непростые взаимоотношения со своими китайскими соседями, а также сложную устроенность самого тибетского общества. В работах западных авторов мало внимания уделяется социальной стратификации тибетской диаспоры, равно как и многочисленным внутренним проблемам и внутренним противоречиям среди тибетцев (6). Национальная политика Китая на Западе зачастую предстает объектом огульной критики, однако со временем она заметно эволюционировала, и вряд ли её следует рисовать исключительно в чёрных красках.

Действительно, более тесная интеграция Тибета в растущую экономику Китая приводит к некоторым издержкам. Впрочем, такие явления, как социальное расслоение, трансформация многовековых форм хозяйственной деятельности (7) и маргинализация определённой части сельского населения свойственны не только Тибету или в целом Китаю, но являются неотъемлемой частью картины современного экономического развития (8), которое не может не затрагивать на разных этапах сохраняющиеся ещё в различных уголках планеты традиционные общества. Странно в этом контексте предъявлять претензии исключительно Китаю и не предъявлять их, к примеру, США или Бразилии. Что же касается сохранения древней тибетской культуры, то в реальности ситуация оказывается вовсе не такой плачевной, как об этом пишут на протибетских сайтах. Приведём некоторые фрагменты из отчета российской экспедиции, посетившей в 2008 году Кхам — наиболее труднодоступный район исторического Тибета, административно разделенный между Тибетским автономным районом и провинциями Сычуань, Юньнань и Цинхай и почти на 80 % населённый тибетцами.

«Дорога пролегает по живописнейшим местам Восточного Тибета, большая часть пути проходит по горному ущелью вдоль реки Ялунцзян (Ньягчу). По дороге — живописные тибетские деревни с прекрасной архитектурой. Во всем Кхаме большие двухэтажные каменные дома, украшенные традиционным тибетским орнаментом, напоминают русские добротные избы — первый этаж из камня, второй выстроен из больших бревен, выкрашенных в бордовый цвет… В числе охранных объектов культуры национального значения — Лудинский мост на железных цепях через реку Дадухэ, построенный в 1705 г., Дэргэский печатный двор начала XVIII в., монастырь Байли, древние бастионы Даньба, каменные стены Сунгэ и Багэ, внутри которых находилось огромное количество каменных статуй будд, мост Божи в Синлуне (Ньяроне), многочисленные монастыри Кхама… все посещенные [экспедицией] объекты культурного наследия Кхама, в первую очередь монастыри, полностью отреставрированы и находятся в хорошем состоянии. Население свободно исполняет религиозную деятельность, монастыри и храмы проводят службы и ритуалы в соответствии с традицией. Фотографии далай-ламы можно обнаружить почти в любом доме, в монастырях фотографий далай-ламы на открытых местах не видно, хотя можно предположить, что они спрятаны в потайных местах, как в монастырях Центрального Тибета. Во всех городах, поселках и селах Кхама и Амдо… нет ни одного ветхого сооружения. Особенно поражают добротностью построек и красотой декора сельские поселения…» Не отрицая ряда проблем, авторы резюмируют: «за без малого 30 лет реформ произошли колоссальные изменения во внешнем облике Тибета» и добавляют, что «сельское население Кхама и Амдо выиграло от проводимой государством политики» (9).

Однако все это вряд ли является существенным для сил, стремящихся во что бы то ни стало раскачать «тибетский вопрос», сделав его долгоиграющей головной болью для центральных китайских властей. Предположения некоторых экспертов относительно возможной радикализации тибетских диаспор, похоже, сбываются. Свидетельством тому может стать, в частности, прошедшая в начале августа на севере Индии (в Дхарамсале — основном центре расселения выходцев из Тибета в этой стране) церемония «инаугурации» нового главы тибетского «правительства в изгнании» 43-летнего юриста Гарвардской школы права Лобсанга Сенге. При этом Далай-лама, являясь «защитником и символом Тибета и тибетского народа», остаётся его духовным лидером.

Формальное разделение духовного и светского руководства выходцами из Тибета может свидетельствовать и о новом курсе по отношению к Китаю, который, вероятно, станет более жестким. Об этом свидетельствуют и некоторые высказывания нового политического лидера, де-факто пообещавшего, в частности, воссоединить разделённый тибетский народ. В своей «иннаугурационной речи» Сенге называл Тибет не иначе как «оккупированным» и говорил о «долгосрочном решении тибетского вопроса», поспособствовать которому должны США, Европа и прочие «друзья тибетского народа». По мнению нового политического лидера тибетцев, «миллионы жителей Азии заинтересованы в том, чтобы тибетцы вновь взяли на себя традиционную роль ответственных хранителей природы Тибетского нагорья…». (10) Наконец, адресованный правительству Индии призыв Лобсанга Санге рассматривать Тибет в качестве одного из ключевых вопросов в отношениях между Индией и Китаем потенциальном способен привести к новым осложнениям между Дели и Пекином (при том, что союзником последнего является враждующий с Дели Исламабад). Таким образом, проблема Тибета, являющаяся, согласно заявлениям официального Пекина, внутренним делом Китая, способна тем не менее спровоцировать новый виток региональной напряжённости в Южной и Юго-Восточной Азии.

Представляется, что использование «монгольской», «уйгурской» «тибетской карты» против Китая будет продолжаться независимо от реального состояния дел в соответствующих национальных районах Китайской Народной Республики и динамики их развития (будь она хоть трижды положительной). Геополитические расчёты, стремление ослабить успешно развивающегося конкурента неизменно будут просматриваться за гуманитарной (и, возможно, иной) риторикой относительно трагической судьбы «угнетаемых» Пекином окраин (занимающих едва ли не половину территории КНР). Впрочем, китайская модель автономии, как представляется, продемонстрирует свою гибкость и эффективность применительно к меняющимся условиям. А вот архитекторы «нового мирового порядка» вряд ли в состоянии предложить народам Китая (в том числе и тибетцам) нечто иное, более состоятельное, нежели то, что уже продемонстрировано на территориях Латинской Америки, Африки или «Большого Ближнего Востока», ввергнутых в перманентный хаос, разгул криминала и кровавые межплеменные разборки.