Туофикеа — общественные новости

Когда заходит речь о Восточной Европе, как правило, никому не нужно пояснять, с чем мы имеем дело, это понятие уже нагружено неким смыслом, который не позволяет задавать на первых порах такой вопрос, однако то, что ни в социальных науках, ни в практической политике не существует единообразного представления о границах этого явления, наталкивает на размышления

Политико-географические образы и концепция ориентализма: теоретические и методологические совпадения

Когда заходит речь о Восточной Европе, как правило, никому не нужно пояснять, с чем мы имеем дело, это понятие уже нагружено неким смыслом, который не позволяет задавать на первых порах такой вопрос, однако то, что ни в социальных науках, ни в практической политике не существует единообразного представления о границах этого явления, наталкивает на размышления. Неопределенность и размытость самого понятия «Восточная Европа» во многом обусловлены двойственной природой этого концепта. С одной стороны, оно постоянно используется в современной международной политике, международно-политической и внутриполитической практике. Иногда используется понятие Восточной Европы, иногда те же самые страны относятся к Европе Центральной. В последние 20 лет распространение получило понятие Центральной и Восточной Европы. Более того, споры относительно термина могут приобретать ожесточенный характер, что позволяет предположить, что название региона само по себе не является нейтральным, оно наполнено множеством смыслов, и в зависимости от того, какое название для региона мы выбираем, мы эти смыслы заново утверждаем.

В этом контексте оно само по себе обладает определенной силой воздействия и может рассматриваться в терминологии отечественного географа Д.Н. Замятина как географический образ (1), аффектирующий действия как внешнеполитических, так и внутриполитических акторов. Такой образ отражает не конкретную географическую реальность, но скорее является частью ментальной карты, «созданного человеком изображения части окружающего пространства, отражающего мир, как его представляет себе человек (2)», то есть социальным представлением об определенной части пространства.

Д.Н. Замятин отмечает, что поворот к проблеме географических образов в географической науке возник по мере расширения предметного поля политической географии, там, где в центре внимания исследователя оказались проблемы связи пространства географического и общественной жизни. «Развитие целой индустрии культурного наследия повело к осознанию важности формирования и культивирования образов тех или иных географических мест. Место, по сути, не стало фиксироваться в традиционных географических координатах, но выступало уже скорее как собственный образ или их совокупность. Подобная методологическая ориентированность базировалась на признании важности географического воображения, которое опиралось на реальное, физическое место, но затем разрабатывало на этой основе необходимые ему образы». Особое значение для нас имеют образы политико-географические или геополитические в терминологии Замятина. «Специфика политического мышления, в особенности структура традиционных политических переговоров, известный схематизм этого типа мышления и сравнительно высокая нацеленность на достижение политического компромисса ведут, как правило, к формированию довольно простых, четких и выпуклых политико-географических (геополитических) образов.

Характерно, что в дальнейшем эти политико-географические образы могут формировать и достаточно сложную, разветвленную и часто иерархизированную единую систему — геополитическую картину мира», — пишет российский автор(3). Геополитическая динамика зачастую может быть описана как динамика географических образов, более того, если мы выделим в географическом образе дискурсивную составляющую, то нетрудно увидеть на примере конкретных образов, как они, выступая в качестве правящих дискурсов, начинают выполнять чисто политические функции власти и контроля.

Изучение географические образы, как отмечает российский исследователь Алексей Миллер, в западной географической и общественно политической мысли воплотилось в появлении такого направления как «ментальная картография», введенного Е.С.Толманом в 1948 г. Главные работы по этой тематике в 70-е годы были выполнены географом Р.М.Доунзом и психологом Д.Стеа. Эти авторы определяют ментальную картографию как «абстрактное понятие, охватывающее те ментальные и духовные способности, которые дают нам возможность собирать, упорядочивать, хранить, вызывать из памяти и перерабатывать информацию об окружающем пространстве». «Следовательно, ментальная карта — это «созданное человеком изображение части окружающего пространства./…/ Она отражает мир так, как его себе представляет человек, и может не быть верной. Искажения действительно очень вероятны». Для представителей социальных наук в ментальной картографии интересны процессы формирования этих карт и присутствующих в них географических образов, то есть, если применять терминологию и методологию М. Фуко дискурсивные практики по формированию различных схем географического пространства и наделению тех или иных его частей определенными характеристиками» (4).

Обращаясь к представителям исторической науки, Миллер упоминает, что прежде, чем писать об истории Центральной либо Восточной Европы, «дискурсы о Центральной Европе сами должны быть предметом исторического, или, если угодно, историко-политологического исследования, прежде всего в области истории идей. Только выяснив для себя разнообразные интересы и «тенденциозности», связанные с различными концепциями Центральной Европы, историки могут использовать понятие Центральная Европа как инструмент исторического исследования. В противном случае тенденциозность даже помимо воли исследователя будет проникать в их труды вместе с самим понятием» (5). Думаем, что этот призыв актуален не только для историков, но и для социологов и политологов, в особенности международников, занимающихся Восточной Европой или иным географическим регионом.

Именно этим в отношении концепта «Восточной Европы» занялся американский ученый Лари Вульф в своем знаменитом труде «Изобретая Восточную Европу, карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения». В этой достаточно известно книге он показывает, как создавался дискурс Восточной Европы и конструировался этот географический образ, отмечая, что «Восточная Европа» с тех самых пор, когда это понятие входит в язык политиков, всегда рассматривалась как нечто ущербное по отношению к Европе Западной. На «Восточной Европе» так же как на «Балканах» лежит печать недоразвитости, агрессивности, неустроенности, отставания в развитии и несоответствия общепринятым европейским социальным, политическим, культурным и экономическим стандартам. Эта печать не может быть снята хотя бы потому, что самому процессу создания образа Восточной Европы и было наделение ее этими атрибутами. Такой географический образ схож с рассматриваемый Эдвардом Саидом образом «Востока» как сконструированной западными европейцами реальности, за которыми скрываются колониалистские интенции Запада (6).
Автор концепции ориентализма Эдвард Саид в своей книге «Ориентализм. Западные концепции Востока» утверждает, что само понятие «Восток» — исключительно западный концепт, навязанный азиатским и вообще незападным странам как единственно реальный и адекватный. Одной из целей создания образа Востока как страны загадочной и притягательной, но отсталой и нуждающейся в помощи цивилизованного и просвещенного Запада, является оправдание западного колониализма, второй — конструирование образа «Другого» по отношению к Западу. Таким образом, создавая концепт Востока, Запад и утверждает самого себя в качестве Запада, в качестве не-варваров, в качестве центра просвещения, ума, науки, узаконивая на ментальном уровне отношения неравенства, колониального господства, либо претензий на такое господство по отношению к тем, странам, которые он рассматривает как «восточные».

С методологической точки зрения для интересно то, что Саид напрямую подходит к понятию географического образа и его политической функции, показывая, какую роль географический образ играет в геополитике. По Саиду существует два пространства. Одно — реальное, географическое. Второе — образное. Сначала создается образ Востока в интеллектуальном пространстве, который затем проецируется на реальность и используется как элемент управления, политической манипуляции (7).

Восточная Европа или «Восток» Европы?

Концепцию Саида, применительно к географическому образу Восточной Европы и развивает Лари Вульф. Сам ориентализм, говорит Вульф, «это стиль, с помощью которого Запад подавлял, перекраивал и подчинял себе Восток». Современный российский исследователь Восточной Европы Алексей Миллер, уже упоминавшийся ранее, в предисловии к изданию книги американского ученого на русском языке, суммируя главную идею работы, отмечает, что «Вульф описывает создание образа Восточной Европы как проект полуориентализации, в котором главной характеристикой обществ этой части континента становится некое переходное состояние между цивилизованным Западом и варварским Востоком, когда усвоение Запада оказывается поверхностным, а основа этих обществ оказывается варварской» (8).

Образ Восточной Европы создается как один из субпродуктов ориентализма, показывает Вульф. С началом эпохи Просвещения и созданием описанного выше образа Востока, создается географический образ зоны, находящейся между чистым «Востоком» и чистым «Западом». Эта зона и получает название «Восточной Европы» и по отношению к ней начинают применяться стратегии, схожие со стратегиями ориентализации.

Если до эпохи Просвещения граница между цивилизацией и варварством в сознании европейцев проходила по линии Север-Юг, и образу культурного Средиземноморья противостоял варварский германский Север то с началом Нового Времени и появлением ориенталистского дискурса в сознании людей Запада происходят существенные перемены, позволяющие им поместить образ значимого «Другого» на Восток, таковым Другим оказываются, как отмечает и Вульф, и норвежский социолог Ивэр Нойманн, Османская империя, а потом Россия (9).

Восточная Европа, «открытая» в таком качестве в начале XVIII века, сначала воспринималась как «внутренний Восток», или «Восток Европы», непосредственно примыкающий к османским владениям и территории России. Появившиеся тогда элементы восточноевропейского дискурса до сих пор довлеют над сознанием людей Запада, из века, в век разделяя Европу на две половины. Действительно, в XVIII веке впервые появляется и затем уже не исчезает представление о Восточной Европе как о «варварском крае» и «Склавонии», территории преимущественно со славянским населением; вызванный восстанием Ракоши интерес к венграм как со стороны поддерживающей ее французской короны и ее географов, так и со стороны ученых, поддерживавших Габсбургов, привносит в формирующийся образ восточной окраины континента и противоречивое представление об изначальной дикости, элементах «азиатчины» и свободолюбии здешних народов, стремящихся разорвать оковы рабства (10).

Изданный в 1720 году в Амстердаме Atlas Historique кроме вышеупомянутых моментов отражал еще один важный элемент, который закрепится в представлении западноевропейцев, а потом и американцев о Восточной Европе, а именно восприятие ее как чего-то архаичного, отсталого, в Восточной Европе словно концентрировалось прошлое, которое Запад преодолевал. Территории, относящиеся к этому региону, в отличие от Европы Западной, в этом атласе обязательно подписаны как современными, так и древними латинскими названиями (например, Венгрия и Паннония, Болгария и Мезия, Валахия и Дакия). Такое обозначение и отсылка к архаике служили маркером «восточноевропейскости», что показывает пример Богемии, древнего латинского названия которой не существовало, но поскольку авторы атласа стремились отнести ее к Восточной Европе, то они такое название (Boiohemum) просто выдумали (11). То, что такое представление о Восточной Европе не только не преодолено, но продолжает культивироваться западными СМИ и кинематографом, показывают как исследования российских ученых, например, работа Н.Н. Клочко «Образы Европы в современных национальных дискурсах (на примере антропоморфной метафорики)»(12), так и публикации западноевропейских исследователей (13) и их восточноевропейских коллег (14), в частности бельгийского геополитика и политического философа Р. Стойкерса «Об образе Румынии в мире» и албанского социолога Гёзим «Western Media and the European «Other»: Images of Albania in the British Press in the New Millennium»).

Обращаясь к дискурсивному анализу Вульф (в меньшей мере) и Сайд в (большей) следуют за Мишелем Фуко в стремлении вскрыть властные дискурсы, конституирующие отношения господства и подчинения (15). Дискурс — это не невинное говорение, как отмечает английский ученый Томас Диес (16), но политический акт, вписывающий определенный вопрос в политический контекст.
Дискурс «ориентализма» или Восточной Европы, отделяя низших от высших, «цивилизованных» от «дикарей», устанавливает специфические властные отношения, в которых восточноевропейцам всегда уготована роль ведомых, тех, кто подчиняется, цивилизуется, рискуя так и никогда не цивилизоваться, пока данный дискурс не будет снят.

Другие дискурсы могут, наоборот, «европеизировать» различные культуры и страны. Для Восточной Европы характерным примером может служить дискурс эллинизма, благодаря которому Греция оказалась вне этого географического образа. Как показал в своем интереснейшем исследовании «Черная Афина: Афро-азиатские корни классической цивилизации: Фабрикация античной Греции» Мартин Берналь, эта интеллектуальная традиция, наоборот, устранила из европейского восприятия Греции все следы восточных, азиатских и даже африканских влияний не только в современной греческой, но и древнегреческой культуре (17).

Дискурс «Центральной Европы» и его геополитическая функция

Учитывая те коннотации, которые несет с собой образ Восточной Европы, неудивительны предпринимаемые интеллектуальными и политическими элитами стран этого региона попытки по элиминации этого дискурса. Создание дискурса Центральной Европы восточноевропейскими интеллектуалами во второй половине XX века можно интерпретировать именно так. Существовавшие ранее представления о Центральной Европе в их не германистских версиях, связанные с движением австрославизма, утратили свою идеологическую силу с исчезновением самой Австро-Венгрии. Одним из первых, если не самым первым, кому удалось оживить дискурс Центральной Европы в ее новом понимании, стал Милан Кундера в статье «Трагедия Центральной Европы». За ним потянулись и другие представители интеллигенции, создавшие миф о «Центральной Европе», которая по уровню культуры и цивилизованности ничем не уступала Западной, но была насильственно вырвана из привычного для себя культурного, политического и экономического контекста «с приходом Красной Армии» (18). Само диссидентское движение, выступившее под «центральноевропейскими» знаменами», пользовалось как материальной, так и политической и информационной поддержкой стран Запада, прежде всего США. Кроме того, как отмечает Алексей Миллер, цитируя американского историка Тони Джадта, Кундера был не первым восточноевропейским эмигрантом, который сожалел о судьбе «растоптанной большевиками» Центральной Европы, но его статья, отражавшая настрой многих восточноевропейских интеллектуалов, пришлась ко двору противников советского блока в изменившейся геополитической ситуации. Кроме общей заинтересованности Запада и прежде всего США в ослаблении социалистического блока и его европейской составляющей имели место и другие интересы, а также взаимодействие интересов, тенденций развития мировой системы и конкретных действий, предпринимаемых ведущими мировыми акторами. «Несколько важных событий и процессов совпали во времени, чтобы сделать западную публику восприимчивой к таким речам», — пишет Алексей Миллер. — «Это упадок западных коммунистических партий и вообще марксистски ориентированных левых, вторжение СССР в Афганистан, польская «Солидарность». Важно было также возрождение внимания к теме прав человека в западной политической теории. Для некоторых западноевропейских, в особенности французских, радикалов, дискурс о Центральной Европе стал также сферой проекции их собственных идей об эмансипации Европы от США. Осуществить это могла Европа, объединяющая восток и запад континента. Новое и особое значение приобрела тема Центральной Европы в Германии, где ее пытались приспособить к решению главной задачи «восточной политики» — будущего объединения страны (19)».

Политической целью правящих элит стран «Восточной Европы» после падения социалистической системы стало окончательное избавление от слова «восточный», символизировавшего коммунистическое прошлое. Последовало насаждение «центральноевропейской региональной идентичности» (20). Компромиссом с этой интенцией и принятым ранее названием региона стало понятие «Центральной и Восточной Европы», хотя Госдепартамент США из политических соображений в 1994 году отказался и от него, приняв инструкцию, в которой предписывалось использовать вместо понятия «Центральная и Восточная Европа» определение «Центральная Европа» (21).

И термин «Восточная Европа», и термин «Центральная Европа» имеют преимущественно политическое наполнение. Пытаясь дать этому понятию, наполнение географическое, чешский геополитик Оскар Крейчи сталкивается с тем, что этот регион не имеет естественных геополитических границ и потому говорит преимущественно об идее Центральной Европы(22). Как пишет Алексей Миллер: «Политологи практически едины в том, что самостоятельного политического субъекта по имени Центральная Европа нет и не было. Но очевидно, что Центральная Европа существует как идеологический феномен»(23).

То же представление, дублирующее изменения в региональной саморепрезентации элиты региона, отражается и в отечественных работах, особенно в тех, где уделяется немного внимания пониманию восточноевропейскости и центральноевропейскости как правящих дискурсов, например, в делении пространства этой части Европы, предлагаемом в трудах отечественного ученого Э.Г. Задорожнюк, где под «Восточной Европой» понимаются бывшие республики СССР, а под «Центральной Европой» — «пояс государств между Балтикой и Адриатикой, стран бывшего социалистического содружества»(24).
Образ Центральной Европы как неотъемлемой части европейского целого, созданный интеллектуальными кругами закрепляется в обществе, порождая такое явление как «повседневный ориентализм». Британский социолог С. Янсен в ходе исследования этого явления в столицах двух балканских стран Сербии и Хорватии («Повседневный ориентализм: Восприятие «Балкан» и «Европы» в Белграде и Загребе») (25), описывает, как происходит формирование негативного образа «Балкан», которые противопоставляются Европе. Сами сербы и хорваты начинают мыслить себя как европейцев и «защитников Европы». При этом в случае Хорватии прежне нейтральный и популярный термин Балканы получает однозначно негативные коннотации, Балканы ассоциируются с сербами и коммунистами, а Хорватия однозначно с Европой. Ярким примером символического утверждения собственной европейскости в Загребе явилось переименование кинотеатра «Балканы» в «Европу».

Географические образы, властные дискурсы непосредственно влияют на геополитику и внешнюю политику государств. Важным отличием современного образа Центральной Европы, культивируемого в странах региона, является понимание России как чужого. И. Нойман отмечает, что для этого дискурса Центральной Европы Россия всегда будет выполнять важную функцию «конституирующего Чужого», как виновник «трагедии Центральной Европы» и как «угроза ее будущему»(26). Разнообразные местные изводы центральноевропейской идеи, будь это польская «яггелонская идея» или не столь масштабные и претендующие на экспансию в восточном направлении ее собратья в других странах региона, характеризуются противопоставлением себя России, в результате чего эти страны становятся удобным плацдармом для НАТО и США, а все рассуждения о своей исключительности лишь оттеняют атлантистские устремления элит этих государств (27). Центральноевропейский дискурс утверждает свое господство как дискурс антироссийский и атлантистский и, таким образом, приводит к атлантистской доминации в этом регионе.
В то же время, внутри самого Запада по отношению к странам, считающим себя центральноевропейскими, как мы уже отмечали, работает восточноевропейский дискурс. Дискурс Центральной Европы, который поддерживали США и другие страны Запада, оказывается уловкой, на которую поймали восточноевропейские общества. Хотя он и продолжает «править», отделяя их от России и выдвигая эти страны на передовую антироссийской борьбы, в головах самих европейцев и американцев, как показывают уже упоминавшиеся исследования и как продолжает отмечать Ларри Вульф, в отношении этих стран целиком и полностью господствует восточноевропейский дискурс, со всеми его коннотациями варварства, дикости и отсталости. Восточная Европа продолжает оставаться младшим братом, которого надо контролировать и воспитывать. То же отмечает британский исследователь Томас Диес, утверждая, что образ Другого, для Европы, которым долгое время после Второй Мировой выступало ее собственное прошлое, при ее столкновении со странами Восточной Европы после распада социалистического блока, тут же нашел в них свое географическое воплощение. Собственное преодолеваемое и негативно воспринимаемое прошлое воплотилось для Европы в ее восточной окраине, снова воспроизведя все элементы восточноевропейского дискурса, конструируя и реконструируя образ Восточной Европы как внутреннего «Другого» (28).
В той или иной форме Запад продолжает относиться к Восточной Европе колониалистски, в то время как закрепляемые в ней самой географические образы конституируют ее отчужденность от России, закрепляя то, что в геополитической терминологии называется «санитарным кордоном». Расширение НАТО и ЕС на Восток, как подводит еще одна работавшая в данном направлении исследовательница, канадка эстонского происхождения Мерье Куус, поддерживалось повсеместным использованием ориенталистского дискурса, в котором восточноевропейские страны понимались как «недостаточно европейские», вынужденные постоянно учиться у Запада (29).

В процессе создания и использования образа Восточной Европы как образа «Другого» и его отделения от «более цивилизованной» Центральной Европы идет мультипликация образов Восточной Европы (30). Географически он смешается все дальше на Восток, захватывая западную окраину СНГ. Теперь перед этими странами стоит задача преодоления собственной «отсталости» (или своеобразия?). В этом переходе геополитическая функция дискурса Восточной Европы видна как нельзя явно.

Эксперты американского центра трансатлантических связей Дэниэл Гамильтон и Герхардт Манготт выделяют особую категорию «Новой Восточной Европы» в одноименной книге (31). В эту группу стран эксперт центра известный специалист по Восточной Европе и Евразии Анжела Стент отнесла Украину, Белоруссию и Молдову, отмечая, что теперь их роль как буферной зоны между Россией и Европейским Союзом (32). Хотя и неявно, но западный специалист по международным отношениям проговаривается о том, что с геополитической точки зрения означает применение термина «Восточная Европа» к странам СНГ.

Мерье Куус предлагает для адекватной оценки социально-политических процессов и прежде всего сферы международных отношений применительно к Восточной Европе использовать наработки теории постколониализма, труды Э. Саида и его последователей. Несмотря на отсутствие прямого колониального господства западных держав в прошлом, теперь этот регион находится в схожем со странами «третьего мира» отношении к странам Запада (33).

О том, что термин «пост-колониализм» включает в себя и стратегии неоколониализма, автор не упоминает, впрочем, это можно додумать и самим. Как отмечал Иосиф Бродский, давая отповедь Милану Кундере, Кундера и «многие его братья восточноевропейцы стали жертвами геополитической истины, придуманной на Западе, а именно концепции деления Европы на Восток и Запад» (34). Первое, что можно ей противопоставить, — попытаться вскрыть ее властную функцию и искусственную природу.