Туофикеа — общественные новости

Когда-то русский путешественник и беллетрист Николай Карамзин, будучи в Лондоне, обнаружил вдруг, что в кармане у него остались две последние гинеи, вскочил с постели и побежал в порт искать ближайший корабль в Россию. На прощанье решил сделать себе «куафюру» по моде лондонских денди. Цирюльник, паче чаяния, оказался соотечественником:

Меня провожал русский парикмахер Федор, который здесь живет семь или восемь лет, женился на миловидной англичанке, написал над своею лавкою: «Fedor Ooshakof», салит голову лондонским щеголям и доволен, как царь. Он был в России экономическим крестьянином и служит всем русским с великим усердием.

Бывший русский крестьянин живет в Лондоне, имеет свое дело и «доволен, как царь»… Писалось это в либеральное царствование Екатерины II. При Павле Карамзин такого вольнодумства себе уже не позволял — вмиг стал бы невыездным, а правом ездить за границу русские дворяне дорожили крайне.

Я вспомнил Карамзина по случаю завязавшейся на Радио «Свобода» дискуссии на тему «валить или не валить?». Откуда и куда — понятно. Из России. На Запад. Наряду с «кто виноват?» и «что делать?» — один из проклятых русских вопросов.

В пользу «валить» высказалась гордость российской журналистики, мой товарищ по двум газетам, «Независимой» и «Сегодня», Ольга Романова. Ее муж, бизнесмен Алексей Козлов, осужден за мнимое экономическое преступление, и я с восхищением наблюдаю ее поединок с российским неправосудием. В своем интервью «Свободе» она говорит, что уговаривала мужа уехать, как только поняла, что его посадят, а он не верил в угрозу; на первом же свидании в тюрьме он признался, что совершил ошибку. «Больше дискуссий на тему «ехать — не ехать» мы не ведем. Для нас это вопрос решенный», — говорит Ольга Романова.

Но речь в интервью идет не только о личных мотивах Ольги и ее мужа. Проблема поставлена шире: из России уезжают, потому что в ней «не работают социальные лифты», талантливому человеку пробиться в верхи общества невозможно, да это никому и не нужно — государство, по мнению Романовой, подталкивает к эмиграции амбициозную молодежь, ему просто не требуется столько населения «для обслуживания нефтегазовой трубы», а больше в России делать нечего. Ольга особо подчеркивает, что имеет в виду не погоню за материальным благополучием — оно возможно и в России. А вот самореализация невозможна.

Противоположная позиция у молодого программиста Владимира Ермакова. Он с 13 лет жил в США, получил там образование, а теперь решил вернуться. «Я идеалист, — говорит он. — Мне хочется быть полезным стране, где я родился». Его огорчает, но не останавливает политическая реальность: «В профессиональном плане у меня нет ограничений из серии «с кровавым режимом не сотрудничаю». При этом он все же рассчитывает найти применение своим знаниям в политически нейтральной сфере и уже нашел — сотрудничает с неправительственной организацией «Карта помощи». Рассуждения Ермакова нарочито аполитичны. «Мы скучаем по родине и любим ее, — говорит он о таких же, как он, возвращенцах. — Это сильнее материального благополучия. А еще — мы страшные авантюристы. И многие наши поступки, наверное, можно объяснить тягой к приключениям».

От меня, который свалил 12 лет назад, логично ждать поддержки мнения Ольги Романовой и осуждения искателя приключений. Но я скажу иное.

Поскольку Владимир Ермаков в своем профиле на Фейсбуке в числе своих любимых книг указал «Братьев Карамазовых», сошлюсь на нее и я. Осужденный за убийство Дмитрий Карамазов собирается бежать из-под стражи в Америку: «…приедем — и там тотчас пахать, работать, с дикими медведями, в уединении, где-нибудь подальше… Там, говорят, есть еще краснокожие, где-то там у них на краю горизонта, ну так вот в тот край, к последним могиканам. Ну и тотчас за грамматику, я и Груша. Работа и грамматика, и так чтобы года три. В эти три года аглицкому языку научимся как самые что ни на есть англичане. И только что выучимся — конец Америке! Бежим сюда, в Россию, американскими гражданами». Чтобы беглого каторжника не узнали, «доктор какую-нибудь бородавку подделает, недаром же они механики… а я всю жизнь американца из себя представлять буду». Вот такая у Мити американская мечта.

Достоевский и сам бежал за границу от кредиторов. А вот эмиграцию «за свободой» не одобрял. В 1873 году он прочел в газете сообщение о несостоявшемся побеге в Америку двух казанских гимназистов-третьеклассников. Бегут в Америку, горестно констатирует Достоевский, «старики, отцы, братья, девы, гвардейские офицеры… Винить ли таких маленьких детей, этих трех гимназистов, если и их слабыми головенками одолели великие идеи о «свободном труде в свободном государстве» и о коммуне и об общеевропейском человеке; винить ли за то, что вся эта дребедень кажется им религией, а абсентизм и измена отечеству — добродетелью?» («Абсентистами» Достоевский называл российских подданных, постоянно живущих за границей. Он осуждал их за неучастие в делах родины.) Вон как — измена отечеству!

У Достоевского не было проблем с загранпаспортом, а у Пушкина были. Он писал брату:

Святая Русь мне становится невтерпеж. Ubi bene ibi patria. («Где хорошо, там и родина».) А мне bene там, где растет трин-трава, братцы. Были бы деньги, а где мне их взять?.. таков я в наготе моего цинизма.

А это из письма Вяземскому:

Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и бордели — то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-ой песне «Онегина» я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно — услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится — ай да умница.

Ишь русофоб! А что ж тут плохого или циничного? — спросим мы. Да ведь и вернулся бы, погуляв по театрам и борделям, — имения не было, чтобы жить за границей.

Маяковский, пообещавший парижанке Татьяне Яковлевой: «Я все равно тебя когда-нибудь возьму — одну или вдвоем с Парижем», — и из-за этого ставший невыездным, мечтал о времени, когда человечество будет «жить единым человечьим общежитьем».

Сегодня, когда Россия открыта миру гораздо больше, чем прежде, нелепо изображать отъезд каким-то бесповоротным переходом через Рубикон. Границы страны так проницаемы, что российским властям просто неизвестна статистика «тихой эмиграции».

Сегодня в мире уже миллионы людей, родившихся в одной стране, учившихся в другой, работающих по всему миру и просто не понимающих всей этой фофудьи квасного патриотизма. Пора вернуть гражданские права космополитизму, которым клеймили еще Льва Толстого, считавшего патриотизм вредным суеверием и очевидным злом.

Я искренне желаю Владимиру Ермакову всяческих успехов в России. Одно только закрадывается сомнение. Владимир убежден, что нынешняя российская власть хочет того же, что и он. «У страны сейчас много трудностей, — говорит он. — И все пытаются их как-то решить. Начиная с простых людей и заканчивая президентом. Все ищут решения накопившихся проблем и готовы прислушиваться к новым идеям».

Тут вспоминается другая любимая книга Владимира Ермакова — «Трудно быть богом». Прогрессоры при дворе просвещенного правителя.

И впрямь: почему бы не поработать «буржуазным спецом» при власти? Отчего бы и нет, говорит власть. Этот соблазн (точнее, попытка соблазнения) был очень хорошо заметен во время визита президента Медведева в Кремниевую долину, где он зазывал молодых соотечественников в Сколково. Ни дать ни взять дон Рэба, искушающий дона Румату. Когда один из этих соотечественников стал говорить о том, что хорошо бы российских судей привезти в Калифорнию, чтобы они поучились независимому судопроизводству, президент России отозвался риторической фразой: «Карфаген должен быть разрушен…» Для него независимость судов и в самом деле означает разрушение системы.

Людям в Кремле кажется, что главное — заполучить технологии, которым, дескать, все равно, в какой стране работать. Они не понимают, что на Западе научные исследования организованы иначе: они встроены в социально-политическую систему, а эта система устроена так, что создавать технологии могут только свободные люди. А у Кремля осталась психология шарашек: дай ученому пайку — он тебе изобретет все что угодно.

Напоследок вернусь к английским запискам Карамзина, который с чарующим сарказмом определил разницу между Альбионом и своим отечеством: «Если в Англии позволено дурачиться, у нас не запрещено умничать, а последнее нередко бывает смешнее первого».